информацию о возможном участнике проекта в любом случае нелишне. К тому же поход в библиотеку помог неплохо подготовиться к содержательному трепу с Карлом Вайцзеккером.
Ося не заметил, как задремал. Ему приснилось лицо Габи, в последнюю минуту, когда прощались. Он не хотел ей говорить, куда именно улетает из Берлина ранним утром. Но подвыпивший итальянский капитан, доброволец, ляпнул при ней:
– Касолли, не забудьте панаму, на Финском фронте жарко! – и заржал над своей идиотской шуткой.
Она застыла, побелела, губы задрожали. Кругом было полно народу. Ее муж надел на нее шубку, спросил:
– Что с тобой? Тебе нехорошо?
– Голова разболелась, – прошептала она, глядя на Осю расширенными глазами, в которых было больше гнева, чем испуга.
Ося виновато улыбнулся, пожал плечами и пожелал всем спокойной ночи.
Во сне Габи уткнулась лбом ему в грудь и бормотала:
– Ненавижу тебя! Как ты мог? Зачем, зачем тебя туда понесло? Как мне жить, пока ты там?
– Успокойся, меня не убьют, – прошептал он, хотел погладить ее по голове, но провел рукой в пустоте и проснулся.
В глаза хлынула чистейшая бездонная голубизна. В небе над Балтикой не было ни облачка. Все сияло, искрилось в лучах утреннего солнца. Ося сумел разглядеть далеко внизу скользящие по радужно-снежному ландшафту крошечные темные крестики – тени самолетов.
– Снижаемся! – крикнул пилот и во всю глотку запел арию герцога из «Риголетто».
* * *
Илья приехал на Мещанскую в начале первого ночи, открыл дверь своим ключом. В квартире все спали. Карл Рихардович ждал его, старался не уснуть, но нечаянно задремал в кресле и проснулся, когда Илья уже сидел напротив, смотрел на него припухшими воспаленными глазами.
– Простите, что так поздно. Вообще не надеялся вырваться сегодня.
Голос его показался странным, каким-то сухим, глухим, как шорох бумаги. Пальцы отстукивали нервную бесшумную дробь по подлокотнику кресла.
– Чаю выпьешь?
– Не хочется.
– Что-то случилось?
Илья коротко, без всяких эмоций, рассказал о Мае Суздальцеве. Доктор слушал молча, только вздыхал.
– Знаете, я понял одну удивительную штуку, – сказал Илья. – Раньше просто в голову не приходило. Оказывается, ее боль мне трудней терпеть, чем свою собственную. И особенно жутко оттого, что утешить не могу. Разные бывают трагедии. Несчастный случай, или, допустим, бандиты, или неизлечимая болезнь – да, тяжело, но можно смириться, принять как данность. А в гибели этого мальчика есть нечто такое… – Он щелкнул пальцами.
– Нечто издевательское, – продолжил за него доктор, – глумление над самим понятием жизни и смерти. Принять как данность невозможно, и смириться не получается.
– Не получается. – Илья помотал головой. – Вот мы с вами битые, задубели, толстенной корой обросли, привыкли к своим личинам. А Машка слабенькая, уязвимая, ее от вранья тошнит. Я лавирую, ускользаю, отвлекаю. Пытаюсь внушить, что в абсурде есть какое-то рациональное начало.
– И какое же, интересно?
– А, все то же. – Илья махнул рукой. – Острый политический момент, отодвинуть границы, тянуть время, французы с англичанами сволочи, война, подготовка к войне. Знаете, что слышу в ответ? Хороша подготовка, заранее убить побольше людей, чтобы облегчить задачу Гитлеру. Нет, дорогой доктор. После истории с Маем мои фокусы не проходят.
– А ты попробуй сказать правду.
– Я и говорю. – Илья усмехнулся. – Наизусть цитирую.
– Хватит паясничать, – одернул его доктор. – Ты прекрасно понял, я имею в виду вовсе не газету. Настоящую правду, без кавычек.
– Настоящую? О чем? О тупом ублюдке, для которого мы все даже не скот, а просто грязь под его сапогами? – Он слегка повысил голос, глаза зло сощурились. – Зачем ей это знать? Чтобы ощутить себя комком грязи?
– Илюша, не заводись. Я хочу, чтобы ты меня услышал. Чем ловчее ты лавируешь и выкручиваешься, тем выше и прочней стена между вами. Хочешь утешить ее? Прекрати повторять околесицу в духе «Краткого курса» и передовиц «Правды». Ты не доверяешь ей? Опасаешься, ляпнет где-нибудь что-нибудь?
