нашу жизнь разумно и правильно.
Отец вздохнул.
– Не он один думает. Да все не придумывается никак. Меньше нужно думать, вот что я тебе скажу. Действовать надо, работать.
– Мы работаем, папа! Дума работает!
– В Думе только кричат: «Долой министров! Долой монархию!» Каково государю это слушать, а?..
– А народу каково терпеть? Столетиями рабство, темнота, болезни, труд с утра до ночи, как на каторге. Да и на каторге лучше! Даже колодникам еду дают, а у нас свободные крестьяне уездами от голода мрут!
– Избави бог, – отец перекрестился. – Вот и надо землей заниматься. Журналы заграничные по агротехнике выписывать, крестьян уму-разуму учить, сельскохозяйственные школы открывать, чтобы кладовые и амбары всегда были полны, чтоб земля родила! А вам некогда этим заниматься, вы в присутствии заседаете, статейки пишете…
– Папа, ну что ты, право? Что же, умственная жизнь не считается? Только для живота и следует жить, для сытости только? Никакая сытость не впрок, когда нет справедливости!
– Это тебе князь так сказал?
– Я и сама понимаю.
– Какая умница-разумница у меня дочка. За справедливость радеет.
– Папа, ты смеешься?
– И не думаю даже, – поспешно сказал отец. – Как можно? А кто телефонировал?
Варвара Дмитриевна вздохнула. Ведь знала, что отец ни за что не отстанет. Так и будет допытываться и потихоньку-полегоньку все и выпытает. Мама другая. Мама считает – всегда считала! – что интересы и тайны детей надобно уважать, в душу не лезть, на откровенность не вызывать. У отца все наоборот – уверен, что дети, даже взрослые, нуждаются не только и не столько в собеседниках, сколько в руководстве. Дела детей – докука родителей. Пока живы и здоровы, родители обязаны помогать детям, наставлять, учить, указывать, что правильно, что неправильно. Отца в его воспитании вели по старинке, воли никакой не давали, и, кажется, он до сих пор побаивается бабушки Татьяны Дмитриевны, все сообразуется с ее мнением, все оглядывается, что она скажет.
Варваре Дмитриевне материнское демократическое, либеральное отношение к воспитанию было значительно ближе, чем отцовское всевидящее око, но – вот ведь странность! – в минуты серьезные, важные довериться отцу ей хотелось гораздо больше, чем матери. Ей казалось, что он решение самых трудных вопросов возьмет на себя, укажет, что и как нужно сделать, и это будет самое правильное. Сомневаться в правильности его решений ей и в голову никогда не приходило.
– Так кто телефонировал, Варенька?
– Знакомый батюшка, папа. Мне его как раз князь представил.
– Вот уж не предполагал, что князь со служителями церкви в дружбе! Вам же, молодым, все какой-то другой веры хочется, про Христову вы и не вспоминаете. А почему батюшка по ночам не спит, а звонит по телефону?
– Папа, не допытывайся! – Варвара Дмитриевна села прямо и посмотрела на него очень серьезно. – Я слово дала.
– Тайны, таинственность, – проговорил отец как будто про себя, – все от молодости, от избытка сил. На все хватает сил – и на жизнь, и на службу, и на тайны. Мне-то вот никаких тайн и не хочется. Боже избави, когда мне ими заниматься, зачем?.. Вот в деревню бы поехать, обедню отстоять в нашей церкви, с соседями повидаться, год не виделись!.. Помнишь самовар в столовой? И вид с балкона, что во втором этаже? И как в покос травой пахнет?
Задумались – каждый о своем.
Варя вдруг представила очень ясно, что ей так и не удастся никогда привезти на Волгу Дмитрия Ивановича, что случилось самое ужасное, и уже ни поправить, ни изменить ничего нельзя, зачем тогда жить?..
Зачем тогда работа, Дума, надежды? Что ей судьбы отечества, если Дмитрия Ивановича с нею больше никогда не будет?
– Папа, – выговорила она с трудом, – папочка!..
Отец вдруг перепугался.
– Ну что ты, что ты?.. – притянул ее к себе, стал гладить по голове.
