Шаховской спохватился, полез из машины и угодил прямиком в лужу. Ботинки залило с верхом.
– Слышь, Дмитрий Иванович! – наклонившись через сиденье, во весь голос окликнул его Никоненко. Петровка шумела и ревела автомобилями. – Там у Варвары какие-то вопросы по чашке этой. Она тебе звякнет. Лады?
Шаховской помедлил секунду, наступил в лужу и влез в джип.
Вот почему у него весь день было прекрасное настроение – из-за Варвары!
– Я сам позвоню, – сказал он полковнику. – Если ты дашь мне ее телефон.
– Дам я тебе телефон. А то можешь зайти. Пропуск я тебе еще с утра пораньше заказал, она на работе верняк торчит. Ну чего? Зайдем?..
Варвара Дмитриевна Звонкова писала быстро, так что чернила брызгали с пера. В гимназии Оболенской, где она когда-то училась, за такое неряшество ей непременно сделали бы замечание.
Боже мой, как давно это было – гимназия, шалости, любимые классные дамы!..
Впрочем, шалила Варвара Дмитриевна вовсе не от сознательной дерзости, а просто от детства. Однажды произошел такой случай. Задано было написать сочинение о способах освещения столицы. Варвара Дмитриевна написала: «Столица освещается фонарями», поставила точку и так и сдала страничку. Елизавета Ермолаевна, тогдашняя классная дама, очень молодая, добрая и красивая, прочитавши, сказала дрожащим голосом:
– Как вам не стыдно?
Глупой девчонке, какой была тогда Варвара Дмитриевна, мгновенно стало стыдно, она сбивчиво попросила извинения и обещала впредь не быть такой глупой.
Елизавета Ермолаевна, как и другие учителя, считала Варвару Дмитриевну очень способной и призывала ее учиться, не лениться, но той все давалось легко, и полного усердия в учебе она никогда не проявляла. Нынче, на ответственной работе в Думе, Варвара Дмитриевна часто вспоминала свою гимназию, ей казалось, что княгиня Оболенская и остальные могли бы ею гордиться. Она научилась систематическому труду, научилась вкладывать в него душу, хотя иногда, как сегодня, от излишней торопливости получалось плоховато.
Был уже глубокий вечер, заседание окончилось, и раздали отчеты. Варвара Дмитриевна писала статью в завтрашний номер «Русского слова». Как правило, получив расшифрованный стенографический отчет, она спешила домой или в редакцию, если уж материал требовалось сдавать срочно, но сегодня твердо решила задержаться.
Шаховской, заехавший за ней утром, как и уговаривались, ни слова не сказал ей о вчерашнем деле. Темнил, смотрел в сторону, а когда Варвара Дмитриевна принялась настаивать, сказал, словно извиняясь, что хоть дело и совершенно пустяковое, рассказать о нем он никак не может – дал слово.
– Так если пустяк, к чему было давать слово? – разгорячилась Варвара Дмитриевна, которой казалось, что князь ничем с ней не делится, потому что она барышня. А она не барышня, а соратник по политической борьбе!
– Вы меня простите, Варвара Дмитриевна, так уж получилось. Слово дано, и теперь я ничего не могу поделать.
Весь день он был озабочен, даже как будто взволнован, а когда подали чай, ушел со стаканом в сад, хотя с первых дней в Думе так сложилось, что на время чаепития он непременно подсаживался к Варваре Дмитриевне, и они разговаривали. Не только о важном – что сегодня происходило на заседании и в кулуарах, – но и о пустяках. О Генри Кембелл-Баннермане – бульдог терпеть не мог как левых, так и правых. Особенно что-то взъелся на Алябьева и Пуришкевича. Как заслышит зычный голос последнего, так непременно начинает подрыкивать и капать слюной, смешно!.. О летней поездке в нижегородскую усадьбу родителей Варвары Дмитриевны: они давно приглашали князя погостить, да все никак не получалось. О вишневом варенье, любимом обоими. Клубничное тоже хорошо, но все же нет ничего лучше вишневого.
Когда вместо разговоров князь ушел за французское окно, Варвара Дмитриевна сделала вид, что ничего не заметила, но в душе оскорбилась.
Да, а еще под вечер, когда председатель Думы Муромцев объявил перерыв в заседании, князь почти бегом кинулся в угловую комнату и стал наспех просматривать какие-то бумаги. Варвара Дмитриевна потом взглянула,
