- Мы ведь — одно целое. Я просто хочу закончить то, что ты не закончил.
- И что же это? — спрашиваю.
Я часто думал над тем, как описать эти три года: тюремное заключение, покаяние, безумие… Раз-два-три, раз, два. Осознание пришло не сразу, только после встречи с тобой, мой читатель, осознание того, что я был зрителем, а не участником, моя партия окончилась в ту самую ночь и теперь пришла пора Клем действовать. Она выбрала имена, — имена оживили лоскутки — она сшила кукол, — куклы построили «Мир прощания». Я не позволил себе переступить порог и уйти, я три года покорно ждал своего имени и не отдавал себе отчет в том, что это время, поразительным образом, совсем не отличалось от моей прошлой жизни, но имело другое значение. Я пришел к тому уединению, к той практичности, о которых мечтал: я здесь, она рядом.
Первый год прошел тихо… Раз-два-три, раз, два. Пожалуй, даже «беззвучно». Мне нравилось наблюдать за тем, как она кропотливо сшивает детали, завязывает узелки, подбирает цвета, будто создает точные копии людей, будто она готовилась к этому всю жизнь. Прежде я никогда не видел ее за работой, точнее сказать, никогда не интересовался ее навыками и талантами. Она была, как ни грустно это признавать, лишь придатком к моей личной Одиссее, и расцвела, спустя столько лет, объятая пламенем в ту самую ночь. Ее куклы отличались совершенной достоверностью, аккуратностью, мастерством, чего не скажешь при взгляде на мои. Оконченная кукла занимала почетное место на подоконнике, после чего Клем какое-то время молчала, оценивая работу, и после шепотом произносила имя. Не думаю, что имена были подобраны правильно, потому что я и сам их не знал, но в душе я понимал, что каждая — копия погибшего. Мои куклы были эфемерны, не похожи ни на кого из живущих или усопших, тварью Франкенштейна, собранной из обрывков памяти. Но эти… эти смотрели стеклянными глазами столь проникновенно, столь болезненно, словно просили вселить в них жизнь. И Клем, без снисхождения, наделяла их душой, вместе с именем, разделив, с точностью инженера, свою душу на сорок равных частей.
Раз-два-три, раз, два. В тот день, когда она закончила Графа, худощавую куклу с блестящей лысиной, тонкой косичкой на затылке, и тонкими чертами лица, впервые случилось то, что заставило меня начать говорить без умолку, каждый день, на протяжении оставшихся двух лет, как будто с меня сняли обет молчания. Клем не поставила, вопреки обычаю, куклу на подоконник, она пересчитала те, что были, и, покрутив отцом перед моим носом, произнесла: «Его номер 15 — в моем мире он умер пятнадцатым». Дальнейшая сцена была исполнена с присущей ей безукоризненностью: уже через час барная стойка была сервирована к ужину. Клементина сходила в магазин за бутылкой виски, поставила ведерце со льдом, две рюмки, блюдо с бережно уложенными каннеллони3, фаршированными говядиной и сыром, весенний салат и соусницу, наполненную сливками. Я жадно слопал все, что она приготовила, и даже не притронулся к выпивке, в то время как она, наоборот, прикончила треть бутылки в одиночку, так и не коснувшись еды. Клем начинала рассказ о своем детстве и прерывалась на обрывке третьего предложения, о своей молодости и… снова ничего. После каждой попытки она опрокидывала рюмку и подолгу рассматривала Графа, который, свесив хлопковые ноги, сидел на краю стойки, жадно вслушиваясь в ее исповедь. На меня же она косилась, как на вора, укравшего ее жизнь, опустошившего ее, как на предателя. Но я не прекращал вставлять свои замечания о погоде и разных мелочах, делая вид, что все как прежде. Мне хотелось болтать обо всем на свете, о том, о чем мы молчали целый год, о чем-то несущественном. Граф молчал. Он молчаливый такой. Бутылка опустела и Клем произнесла его имя…
Раз-два-три, раз, два. Погруженная в свое аскетичное молчание, она продолжала шить. Иногда, после длительных прогулок по ботаническому саду, на ее щеках были заметны слезы, я с легкостью замечал мельчайшие перемены, так как не покидал Белую комнату. Стоило Клем войти в квартиру, как я начинал трепаться, будто баба за прилавком, обо всякой чепухе, и меня было не заткнуть, я преследовал ее и за готовкой, и в душе, и во сне. Но в ответ были слышны лишь имена.
На огоньки от сигнализаций я обратил внимание тогда, когда Клем шила своих родителей, именно эти куклы
