муравьи, те и другие такие миленькие, и чего, спрашивается, дерутся насмерть? Более того, черные с черными дерутся так же яростно и непримиримо!
Меня догнала Боудеррия, спросила непривычно мягким и почти вздрагивающим голосом:
— Ваше величество, как они… создали такое?
— Не знаю, — ответил я честно. — Может быть, само выросло..
Она вытаращила глаза.
— Это что за земли, где такое растет?
— Далекие, — ответил я. — Весьма далекие. А так что удивительного? Деревья же растут?
— То деревья…
— Я слышал, — сказал я, — растут и горы. Там, где были моря, теперь горы… или что-то еще малопотребное, как женские серьги.
Мы все время поднимаемся, по моим прикидкам, сейчас уже на полмили над поверхностью земли, а конца дороги не видно. Еще одна странность: не чувствуется, что идем по винтовой дороге, а все время вроде бы прем в одну сторону.
Проходы между залами, которые я не решаюсь назвать залами, но называю, словно прорыты гигантскими червями. Впечатление такое, что мы в недрах горы, испещренной пещерами. И странная мысль, что это в самом деле гора, что встала на путь самосовершенствования, обрела некое примитивное сознание, перестраивает структуру камня на атомарном уровне, но пока не понимает, что можно еще, и охотно стала служить не филигонам, намного более продвинутым существам, как вон Бобик радостно служит мне…
Альбрехт уже перевел дыхание, по крайней мере не слышу надсадных хрипов в легких, повернулся в мою сторону. Лицо измученное, похудевшее от потери воды, но глаза блестят восторгом.
— Мы им задали жару, ваше величество?
— И еще зададим, — пообещал я.
— Дай-то Бог!
— Бог за нас, — напомнил я, — так не все ли равно, кто против?
Впереди посреди пещеры нечто вроде тыквы размером с двухэтажный дом, но с узкими прорезями. Я всмотрелся в одну, сердце затрепетало: звездное небо, однако не то, что видишь с земли, когда свет звезд, преломляясь в атмосфере, выглядит лучистым и почти ласковым, а холодное мертвое и бесконечное пространство с едва заметной россыпью звезд незнакомой части космоса.
— Ваше величество! — воскликнула радом Боудеррия.
Я вздрогнул.
— Что?
— Нет-нет, — заверил она, — просто вы так резко побледнели… Нас ждет что-то ужасное?
Я собрался с силами, отрезал надменно:
— Мало ли что нас жцет!.. Оно не знает, чего его ждет от нас!
Она вздохнул с облегчением.
— Слава богу, вы пришли в себя. Снова такой же наглый и уверенный.
— Я король, — напомнил я, — у королей это уже величие, а не эта ваша наглость. Не отставайте, дама!
— Я не дама, — отрезала она, — а леди!
— Видал я таких ладей, — пробормотал я. — Давай свернем к той щели… Там оторвемся от погони, она наверняка будет, переведем дух.
Она прислушалась, с той стороны доносится сухой грохот, больше никаких отличий от этого зала.
Она спросила саркастически:
— Вы знаете, что там?
— Нет, — ответил я честно. — Но там сильный шум, а филигоны шума не переносят.
Она сказала с сомнением:
— А вы в самом деле умное ваше величество.
— Знаю, — ответил я скромно.
— А почему, — спросила она, — филигоны не прекратят шум в своем корабле?
— Не знаю, — ответил я. — Возможно, это не их корабль.
— Ваше величество?
— А вдруг Маркус летает сам по себе? — предположил я. — А филигонам подчиняется в каких-то… рамках? Или этот шум от работы его, скажем, желудка.
Норберт произнес с уважением:
— Или это бьется его сердце.
