пресловутое “благо”? Кому? Да он их всех терпеть не может, он зол на них, как Господь на Дьявола…
…А Юрка-Полиграф служит при частном сыщике, определяет искренность-ложность показаний хныкающих свидетелей и почти не пьет, потому что под балдой теряет способность отличать правду от вранья.
…А про Костю-Вельзевула сэнсей вообще не вспомнил. Между тем, наш Повелитель Мух занимается (за деньги!) уничтожением (“уговариванием”) тараканов, истреблением подвальных комаров и “выпроваживанием” крыс. Очень хорошо, оказывается, можно также заработать, вытравливая плод у домашних кошек – всего в два сеанса, совершенно безболезненно и абсолютно безвредно для здоровья. Пятнадцать баксов, ни пито, ни едено.
…И все ДОВОЛЬНЫ! Никто из нас не жалуется. И не думают даже! Проклятая свинья жизни!
Снова зазвонил телефон.
– Папа, – пропищало из трубки. – С тобой мама хочет поговорить…
– Подожди! Ляпа!.. – завопил я, но в трубке была уже моя любимая Номер Два. Она хотела знать, куда я опять засунул эту проклятую сберкнижку. “А как ты думаешь, золотая моя чешуйка, куда человек может засунуть свою сберкнижку? Попробуй поискать в холодильнике”. – “Знаешь что, шутник ты мой хренов!..” – “Изумруд мой яхонтовый, деван лез анфан!..” – “Сберкасса сейчас закроется, а ты тут меня шуточками обшучиваешь…” Я срочно доложил, где хранится эта проклятая сберкнижка, и тут же снова остался один.
И оставшись один, я вдруг (совершенно некстати и даже недостойно) подумал, что если бы вот сегодня, не дай бог, конечно, но все-таки, моя Сашка, перламутровая моя пуговка, ушла бы от меня к этому своему горному орлу Володе Хергуани, я бы, черт меня побери совсем, остался бы, подлец, и жив, и цел, как ни кощунственно это звучит: скрипел бы зубами, залетел бы в запой, наверное, но в конце концов вполне бы уцелел, бедолага. Но вот если бы она при этом забрала бы у меня Валюшку!..
…Мою Копуху. Валяху мою. Мою Кутю… С серыми трогательными глазами – и это при том, что у папы и у мамы глаза темные и нисколько не трогательные… Никогда не вопит, не орет, не выгибается. А когда обидели ее – тихо и горько плачет, и в такие минуты я готов отдать ей все, что у меня есть, и все неразрешенное – немедленно разрешить…
…Нет, какое это все-таки счастье, что она у меня девчонка и что никогда мне не надо будет решать эту проклятую дилемму: вести или не вести ее на прием к сэнсею! Хотя иногда – редко, ночью, когда не могу заснуть и лежу с открытыми глазами, – я понимаю с холодным ужасом: наступит время и – поведу, поведу как миленький, и буду жалким голосом умолять сэнсея, чтобы сделал исключение, и принял, и поговорил, и приговорил… Потому что я не знаю, что такое быть “достойным уважения” (чьего там еще уважения? зачем?) и что такое “счастье”, я тоже не совсем понимаю, но зато я точно знаю, какая это мука – неудовольствие от жизни, я все время вижу эту суконно-унылую тошноту вокруг себя, и я не потерплю, чтобы моя Кутя, моя Валяха, моя Тяпа погрузилась бы в эту суконную, унылую, тошную тошноту. Пусть уж лучше она будет ДОВОЛЬНА, что бы это ни означало.
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ №4
“ЧИЯ-ТО ДОЧЬ” И НЕМНОГО СТАТИСТИКИ
/***“…родители девочек особенно – невероятно, удивительно, неправдоподобно! – настырны…”***/
Эти, например, приходили уже четыре раза. Первый раз – втроем (полный комплект: папаня плюс маманя плюс любимая дочурка, она же “подросточек-девица”), второй раз – вдвоем (папахенс плюс мамахенс) и еще дважды – маман единолично. Папочка – фигура неопределенная, без имени-отчества и фамилии, но несомненный, впрочем, госчиновник, муниципального уровня. Маманя же, Элеонора Кондратьевна, – женщина того типа, что с самых юных лет выглядят “хорошо сохранившимися”. Она из породы бойцовых дам, обитающих в райкомах, профсоюзах и собесах – бой-баба высочайшего класса и невероятной пробивной силы. Баллиста. Катапульта. Стенобитная пушка. Единорог. Да только не на таковских напала: сэнсей стоял, словно Великая Китайская стена под напором кочевников.
…Неприятная девочка – выломанная, тощая, неприветливая, с темным взглядом исподлобья. Роберт получил задание напоить ее какао, пока в кабинете происходят деликатные переговоры. (Запись включить, беседу не слушать, развлечь ребенка и быть на подхвате.) Ребенок без всякого энтузиазма копал грязноватым пальцем в вазе с печеньем. Выбирал, откусывал и бросал обратно. Крошки сыпал на скатерть. Бумажки от конфет ронял на пол. Роберт, разозлившись, приказал подобрать – подобрала, положила на край блюдца и уставилась темным взглядом, словно запоминая гада навсегда. Потом (выхлебав две кружки какао) выбралась из-за стола (молча) и уперлась лбом в оконное стекло – стояла неподвижно минут двадцать, наблюдая, как мальчишки гоняют шайбу на детской площадке. Очаровательное существо двенадцати лет от роду и без единого располагающего просвета в облике… Чтобы разрядить обстановку, Роберт ей спел:
(Старинный комический романс. Там с девочкой вытворяют разные ужасы в манере девятнадцатого века – морят голодом и холодом, заковывают в кандалы, бросают в океан, однако же – после каждого куплета припев: “Но поутру она вновь улыбалась перед окошком своим, как всегда, рука ее над цветком изгибалась, и из лейки лилась вновь вода”. Неугнетаемая и непотопляемая
