девица. Очень смешно.) Не помогло. Все тот же темный взгляд “из-под спущенных век” был ему наградой. Бормоча под нос классическое “…И утка крякает, чия-то дочь”, он прибрал со стола и стал терпеливо ждать окончания переговоров.
…Сэнсей, разумеется, отказался с ней работать. Объяснение было предложено стандартное (предельно вежливое): у меня не получается работать с девочками, увы. Благодарю вас за щедрое предложение, – нет. Но дело оказалось не так просто. Немедленно и вдруг (на другой же день) появился в доме жуткий страхагент, и они спорили битый час о непонятном и неприятном. В ход шли сплошные эвфемизмы, и Роберт понял только, что страхагент предрекает гадкой девочке огромное будущее, а сэнсей отказывается это будущее ковать. “У меня здесь вам не скотоводческая ферма. Я не умею выводить породу. Я только умею замечать то, что уже есть. А то, что я здесь замечаю, мне не нравится. Категорически!..” Что-то нехорошее виделось ему в этом неприятном ребенке. Какое-то обещание зла. И страхагент, собственно, этого видения не оспаривал. Он только полагал, что имеет место обещание не “зла”, а “пользы” – титанической пользы для этого мира (“вашего мира”, говорил он) – “заевшегося, опаскудевшего, упертого чавкающим рылом в тупик…”.
Такого еще не бывало: сосредоточенное наступление на сэнсея длилось две недели. Родители – страхагент, снова родители и снова страхагент. Сэнсей выстоял. …Когда в последний раз Роберт проводил страхагента к выходу и вернулся в кабинет, мрачно сидевший за столом сэнсей спросил его вдруг: “Вы можете себе представить этого человека кругленьким розовеньким поросеночком с усиками квадратиком и с картавым говорком капризного гогочки?”. Роберт задумался и сказал: нет, не получается, воображения не хватает. “И у меня тоже”, – признался сэнсей. “Что с нами делает время!.. А вы можете представить себе меня стройным, как тополь, и с черной тучей волос на голове, из-под которой не видно, между прочим, этого чертова подзатыльника, даже и догадаться о нем невозможно?” Могу, честно сказал Роберт, хотя и не сразу понял, о каком “подзатыльнике” идет речь. “Льстец”, – сказал ему сэнсей без улыбки и вдруг процитировал Монро (почти дословно): “Человек не меняется на протяжении жизни, он просто становится все больше похожим на самого себя…” Это прозвучало убедительно, и Роберт решил не спрашивать, кого он имеет в виду – себя или страшного страхагента… И в чем здесь дело с этой дурной девочкой, он тоже решил лучше не спрашивать – пусть все идет своим чередом, в любом случае сэнсей наверняка знает, что должно быть, а что нет.
…Но может быть, как раз в том-то все и дело, что мы не работаем с женским полом? (Позволил он себе подумать тогда.) Сто двадцать семь математиков-физиков у нас получилось (или сто двадцать восемь? – если считать и Велмата, который возник еще в доисторические времена). И лишь только трое врачей, все как один – кардиологи (почему, кстати?). Сто двенадцать инженеров-управленцев-технарей-изобретателей… По мелочам: гуманитарии, искусствоведы там, журналисты, один писатель… И ни одного политического деятеля. И – главное – ни одного учителя. Ни единого! Ведь Маришка – не учитель, Маришка – детсадовская воспитательница и вообще – Мать. А больше девочек в наборе никогда и не было…
Глава шестая
ДЕКАБРЬ
Григорий Петелин по прозвищу “Ядозуб”
Когда Вадим замолчал, Гриша-Ядозуб некоторое время продолжал еще стоять у окна, глядя во двор. Во дворе ничего интересного не наблюдалось – хищные костлявые мужики в бандитских вязаных шапочках разгружали там фургон с какими-то огромными кубическими коробками. На Вадима смотреть было бы гораздо интереснее: греющее душу зрелище полностью уничтоженного человечишки. Унылого и коленопреклоненного. Раздавленного. Однако эстетически правильно было стоять вот так: спиной, не глядя и как бы даже не видя. В этом была “драматургия”. Он спросил (все еще не оборачиваясь):
– Ну, и что ты от меня хочешь?
– Не знаю, – сказал Вадим с тоской. – Я во все двери толкаюсь. У меня выхода нет.
– А все-таки? Чем я тебе могу помочь – слабый, больной человек?
– Да ладно тебе, Гришка. Все всё давно знают.
– Что именно они знают? Что, собственно, они могут знать?
– Ну, не знают. Ну, догадываются.
– По-моему, мы никогда с тобой не были такими уж друзьями, – сказал Ядозуб. – Или я ошибаюсь?
– Откуда мне знать? Я к тебе всегда хорошо относился. Это ты со мной рассорился, неизвестно почему…
Ядозуб повернулся, наконец, и посмотрел нарочито пристально. Он увидел бледное маленькое личико с красными пятнами на щеках. Унылый нос. Приоткрытый рот с неуверенной полуулыбкой. Просящие глаза – совершенно как у голодного пса и быстро-быстро мигают. А между прочим, именно этот вот человечек придумал ему кличку Ядозуб. Тенгиз предлагал звучное, но очень уж экзотическое – “Олгой-хорхой”, однако “Ядозуб” в конечном счете победил – в честной конкурентной борьбе. И правильно. Кличка простая, но хорошая, точная…
– А где он живет – Аятолла? – осведомился Ядозуб со всей возможной благожелательностью.
– Не знаю.
– А Эраст этот твой Бонифатьевич?
