такой высоты не было, и срочно вызвали пожарную машину с вертикальной лестницей. Вот в
этом стихийном кошмаре я нарастил провода, привязал их к монтерскому поясу, надел на
голову мешок и полез по пожарной лестнице вверх, к блоку изоляторов. Хлипкая лестница
20
моталась под ураганом, и ее вместе со мной било о бетонную стену элеватора. С костяшек
пальцев, разбитых ударами о стену, текла кровь. Ливень и слезы застилали глаза и мне
казалось, что нет конца у этой лестницы, этой грозы, урагана и ливня. Когда я сел на
верхушку лестницы и начал прикреплять один из проводов, он вырвался из рук и упал на
землю. Механик, чтобы помочь, багром подал веревку, к которой был привязан провод. Через
полчаса провода были натянуты “кошкой” и крепко прикручены. Силы были все истрачены,
мужество тоже, и слезть с лестницы самостоятельно я уже не мог. Пожарные отогнали от
стены машину и бережно сняли меня. До утра я приходил в чувство, и мне вспомнился один
из рассказов Джека Лондона о том, как золотоискатель говорил друзьям, что когда о своих
мытарствах он будет рассказывать детям, и они не заплачут, он выпорет их собственноручно.
Я дал себе слово, что поступлю так же. Но не исполнил своего обещания. И может зря.
Зимой в Ташкенте началось строительство СаларГЭС и от нашего комбината туда
послали десять человек, в том числе и меня. На стройке все делалось вручную, главный
инструмент – лопата, кирка и тачка. Температура нулевая, беспрерывные дожди, сырость, а
одежды нормальной не было. Выдали телогрейки и на ноги узбекские калоши. Ноги
заворачивали в газеты, надевали носки и привязывали калоши к ногам. Условия были
кошмарные: палатки не обогревались и протекали, спали на соломе, покрытой брезентом,
одеяла – свои, из дома. Сама работа была очень тяжелой: глина – раскисшая, тяжелая и
скользкая. Копали, в основном, женщины и девушки, а мужчины на тачках поднимали все
наверх. Рабочий день продолжался пока было светло, так как электричества не было, вечером
освещением служил костер. Питание предоставляли стандартное: килограмм хлеба и, в
основном, каша из риса, манной крупы или пшена. Мяса почти не было. Вот там впервые я и
попробовал спиртное. Это был тройной одеколон с водой: ужасная гадость, белая пена и
нездоровое состояние опьянения.
– В доме тети Добы, где в первое время мы с мамой жили, имелось несколько
пристроек, где обычно жили родственники. В один из дней в маленькую пристроечку
поселили жену майора-пограничника с двумя маленькими детьми. Один – трех лет, а
второму не было и годика. Через пару дней, утром, придя, со смены, я зашел к новым
соседям и застал эту женщину горько плачущей.
– Что случилось?
– Ты понимаешь, аттестата у меня нет, ценностей – никаких, кроме моих
мальчишек, кормить их нечем. Счастье вот, что твои родные помогают, а что будет
дальше? – и она снова рызрыдалась.
– Вы под крышей, никто не стреляет, и все образуется.
Вечером я все рассказал маме и тете. Они решили обратиться в военкомат и райком.
Но я решил и помочь своими силами. Пошел, набил полные карманы куртки и брюк
манной крупой и утром, придя домой, выложил перед женой майора. Она была потрясена,
встала на колени, и мы плакали вместе.
Потом я регулярно что-нибудь приносил им: то хлеб, то рыбу в тесте, то жареных
голубей. Мальчишки во мне души не чаяли и признали за своего брата. Мама с тетей
добились ей пособия и каких-то продуктов. Потом она нашла своих родичей и уехала в
Самарканд.
В этом же доме жила еще одна двоюродная сестра мамы – тетя Нюра, и у нее была
дочь Зина, моя ровесница. Она училась в восьмом классе женской школы. К Зине приходили
заниматься подруги, я с ними знакомился. Мы болтали на разные темы, как правило,
девочек интересовала Москва и все, что с ней связано.
Однажды Зина пришла с незнакомой мне подругой Соней, и спокойная моя жизнь
кончилась. Я влюбился немедленно, бесповоротно и навсегда. Сказать, что Соня была
красивой – это значит ничего не сказать. Она была изумительно хороша: огромные карие
глаза, прекрасная фигурка четырнадцатилетней девочки, лицо как будто слеплено из
фарфора. И все это при уравновешенном, спокойном характере и удивительной скромности.
И сегодня наши внуки, рассматривая ее фотографии, поражаются бабушкиной красоте.
Помню, как оборачивались люди на нее, когда мы шли вместе по Ташкенту, и я ревновал ее
ко всем на свете.
21
Родители Сони были портные, работали на фабрике по 12 часов, а ночью шили по
заказам, так как им нужно было прокормить троих детей и кучу родственников, приехавших
из родной разгромленной Белоруссии. Ее отец, Копель Коган, был очень талантливым
портным, и работал по старинке, на полу, подогнув по-турецки ноги. У меня до сих пор
сохранился сшитый им костюм – ни одна пуговица не оторвалась! Когда во время войны в
Ташкент была эвакуирована киностудия “Мосфильм”, Копель шил костюмы для фильмов.
Встреча с Соней резко изменила ход моей жизни и теперь, кроме работы и всяких
домашних хозяйственных дел, нужно было находить время вместе сходить в кино или на
“посиделки”. Как правило, “посиделки” проходили у кого-то на дому. Заводили патефон,
танцевали или рассказывали разные истории. Никакой пошлости и хамства. Сегодня это
совершенно удивительно не только слышать, но и вспоминать. Были абсолютно чистые
отношения. Играли в фанты, максимум – в “бутылочку”. Танцевать я стеснялся, так как
брюки были в заплатах, и это унижало меня в собственных глазах. Поэтому на одну из
первых зарплат купил брюки из малюскина и почувствовал себя свободнее.
Постепенно я стал главным кормильцем семьи, и мама признала мою полную
самостоятельность.
Вскоре на заводе появились участники войны, которые, получив ранения,
долечивались в Ташкентских госпиталях и шли работать на производство. У меня появился
товарищ – Володя Касьян, получивший тринадцать ранений в левую руку. Раны не повредили
двигательный механизм руки, она действовала, не очень хорошо, но работала. Володя родом
был с Украины, из села Сахновщина, на Харьковшине, которое оказалось в оккупации, и
поэтому он остался в Ташкенте. Начал работать в охране завода, а затем водителем грузовика
ЗИС-5, на котором возили зерно с товарного двора.
Мой новый товарищ был всего на три года старше меня, но уже “вкусивший фронт”,
ужасы войны. Красивый, черноволосый, с большими глазами, выше среднего роста – он был
награжден орденом “Красная Звезда” и медалью “За боевые заслуги”. При всех хороших
личных качествах он имел один, но очень серьезный недостаток: он любил выпить. Это,
конечно, повлияло и на меня. Я стал понемногу выпивать, а учитывая, что вина в Ташкенте
производили и продавали много, и сравнительно дешевого, то достать его было просто, да и
заработки у нас были приличные - это повлияло на наши с Соней отношения. Она даже
решила порвать со мной и мы прекратили встречаться. Я очень переживал, но изменить
уклад своей жизни не пытался. Так прошел год, другой. Украина была освобождена и Володя
уехал домой. С помощью Сониной подруги с большим трудом мне удалось восстановить
отношения, уже навсегда.
Институт
К этому времени все мои ташкентские друзья поступали в институт или уже учились,
и я понял, что нужно учиться. Мне шел семнадцатый год, а образование всего семь классов.
Я договорился с директором школы № 18, чтобы мне разрешили сдать экзамены за восьмой
и девятый класс. За три месяца удалось сдать экзамены за эти классы, окончить
подготовительное отделение института и поступить в Среднеазиатский политехнический
институт. Этот период жизни состоялся у меня только потому, что я был уже достаточно
