Все вчетвером они приближаются к гробу. Карен думает, что знает, чего ожидать, и все же запах цветов в сочетании с химикалиями – вероятно, бальзамическими средствами – кажется тошнотворно сладким, чрезмерным. Тревога за детей и этот запах вызывают гнетущие чувства, и к горлу подкатывает тошнота. Карен глотает слюну, чтобы справиться с ней: нужно быть сильной.
Саймон лежит на кремовом шелке, и его лицо стало более серым по сравнению с прошлым разом. Никаких следов вскрытия, и все же такое впечатление, что сам Саймон еще больше удалился из своего тела. Но в то же время, как ни странно, он все так же похож на ее Саймона. Боже, как хочется, чтобы он заговорил! Он в костюме, в белой рубашке с галстуком, которые она с Филлис и Аланом выбрали вчера вечером. От этого он выглядит очень серьезным и официальным, не таким, как она привыкла его видеть. Первым делом, приходя с работы домой, он расстегивал воротник и распускал галстук – не выносил, когда его что-то стесняло. Карен представляет, как ему хочется это сделать сейчас.
Она подумывала сегодня утром, не заменить ли одежду, но что бы она принесла взамен? Костюм, который они подобрали с Филлис и Аланом, очень респектабельный, они выбирали его вместе, и хотя ей лично Саймон больше нравился в повседневной одежде, казалось неправильным, если его похоронят в просторном толстом джемпере или свитере. Все равно теперь у него есть халат – часть менее официального Саймона.
Филлис, стоящая рядом с ней, вскрикивает, не в состоянии сдержать чувства.
Для нее это ужас, думает Карен. Она опускает Люка на бедро, чтобы удержать его одной рукой, а другой рукой сжимает плечо Филлис.
Все четверо молча замирают, глядя на тело Саймона.
– Можно его потрогать? – спрашивает Люк.
Карен смотрит на Филлис, та кивает.
– Ладно. Просто проведи рукой по его щеке.
Она наклоняется, чтобы Люк мог перегнуться через край гроба.
– Ему холодно? – спрашивает Карен.
– Да. Почему?
– Потому что кровь больше не течет в папином теле. Знаешь, когда порежешься, течет кровь? Это потому что твое сердце ее качает по всему организму. По рукам, – Карен проводит по его рукам до кончиков пальцев, – сюда… И обратно. И также по ногам, – она проводит рукой по ногам до самых туфель, – и обратно. А у папы сердце остановилось и больше не качает кровь, вот почему папе холодно.
– Можно мне его пощупать? – спрашивает Молли.
– Конечно, можно, – говорит Филлис.
Молли нагибается и тоже трогает щеку Саймона, маленькие пухленькие пальчики касаются старой мужской кожи.
– Значит, папа умер? – спрашивает Люк.
– Да. Это только папино тело. А сам папа теперь на небесах.
Она старается быть прямой, насколько это возможно. Конечно, неопределенные ответы только запутают и встревожат обоих.
– Но как же он туда попал, если он здесь?
Карен пытается найти ответ попроще.
– Его тело здесь, а его душа там. – Он глубоко вздыхает. – Ну… не хотите положить ваши рисунки в папин специальный ящик?
Они кивают – оба все еще сжимают рисунки в руках.
– Тогда почему бы не положить их сюда? – предлагает она, беря рисунок Люка и засовывая его под крышку гроба, чтобы не упал. Потом берет рисунок Молли и делает с ним то же самое. – А теперь, может быть, ваши игрушки попрощаются с папой? Они лежат в большом мешке у двери, если сможешь его принести, Люк.
Люк соскакивает на пол и приносит. Карен берет Синего крокодила и протягивает сыну.
Люк в нерешительности закусил губу.
– Я! – Молли тянется к принцессе Авроре.
Карен протягивает дочке куклу.
– Наклонись туда с Авророй, чтобы она поцеловала папу. Папа любит, когда его целуют, ты же знаешь.
Карен понимает, что путает понятия о теле и душе Саймона, но она сочиняет на ходу, без подготовки. Филлис подносит Молли к гробу. Та торжественно прикладывает Аврору к щеке Саймона, сопровождая это движение звуком поцелуя.
– Может быть, дать Синему крокодилу поцеловать другую щеку, Люк?
Карен нежно за плечо подводит Люка к краю гроба.
Малыш все еще не уверен, но не хочет показаться нерешительным по сравнению с младшей сестренкой, и поэтому следует совету.
– А теперь отдайте папе его халат, – говорит мать, вытаскивая его из мешка. – Думаю, мы просто положим его сверху, накроем, вот так. – Она накрывает Саймона халатом и подтыкает вокруг костюма. Может быть, не совсем уместно оставлять его так, но она обсудит это с Барбарой отдельно.
– Ему будет уютно? – спрашивает Молли.
Карен кивает.
– Да, милая. Смотри, как ему мило и уютно.
Ее голос срывается. Нахлынули воспоминания о Саймоне… Бессчетные дни, когда он утром надевал этот халат, идя заваривать чай; выходные, когда он стоял в кухне, готовя завтрак в халате; ночи, когда он быстро накидывал халат, услышав, что кто-то из детей плачет, и шел посмотреть, как там они.
Если рисунки – подарки от детей, то халат, несомненно, – подарок от нее. С одной стороны, это кажется такой малостью, а с другой – это так значительно, так глубоко лично. Он определенно неуместен здесь – на блестящем шелке внутри гроба и сером сукне рабочего костюма. И у нее даже не было возможности его постирать. Какая досада.
– Карен, – прерывает ее мысли Филлис.
– А, да, простите. – Карен медленно выдыхает и старается сосредоточиться на настоящем. – Ну, дети, хотите сказать что-нибудь еще? – Оба выглядят смущенными, и она подсказывает: – Хотите попрощаться?
– Прощай, папа, – хором говорят они.
И снова у Карен щемит сердце. Это слишком тяжело для них.
– Вот что я вам скажу, – говорит она; ей самой больше невыносимо наблюдать происходящее. – Думаю, бабушка хочет побыть с папой одна. Поэтому давайте вернемся домой, а потом встретимся с ней там?
Она смотрит на Филлис, действительно ли она хочет остаться.
Та, все еще с Молли на руках, беззвучно плачет, слезы увлажняют белокурые волосы внучки. И коротко кивает.
– Тогда увидимся дома. Наверняка Барбара вызовет вам такси, если вы захотите.
Через несколько минут Карен пристегивает Люка на его кресло в машине.
– Мама! – говорит он.
– Что?
– Ты тоже умрешь?
Сколько вопросов! И все же они помогают сосредоточиться на детях, а не на себе. Она задумывается, а потом говорит:
– Все, кто живет, когда-нибудь умрут, милый. Но большинство рассчитывает прожить дольше, чем твой папа. То, что с ним случилось, очень, очень печально, потому что папа был совсем молодой – ему был пятьдесят один год, – и он не знал, что болен, поэтому его смерть стала для нас всех великим потрясением. Но большинство людей живет до семидесяти, до восьмидесяти лет, поэтому я проживу еще много, много лет. Обещаю. – Она задумывается, как бы это обосновать. – Я ведь моложе папы, ты помнишь?
– Сколько тебе лет?
– Всего сорок два. Так что ты будешь совсем большой и взрослый, когда мне исполнится восемьдесят.
– А бабушка?
Экая неловкость! Тем не менее Карен отвечает:
– Не думаю, что она собирается умереть прямо сейчас.
– Хорошо. – Люк хмурит брови. – Но почему же папа умер?
«Господи, – думает Карен, – если бы я знала!»
21 ч. 33 мин.
Дети спят. Филлис уехала. Только Карен и Анна с бокалами красного вина в руках сидят на диване рядом, как сиживали когда-то, более двадцати лет назад. Сидя здесь, у Карен дома, Анна вспоминает: приобретение дома. Они так и не решили, что с этим делать, но ее беспокоит, что это еще одна забота Карен, и потому осторожно касается этой темы.
– Можно у тебя кое-что прояснить, дорогая? – говорит она. – Мы пока оставили дом в Хоуве в подвешенном состоянии, но, надеюсь, ты еще не подписывала договоров?
После паузы Карен отвечает:
– Мы собирались это сделать вчера утром.
– Понятно, – вздыхает Анна.
Следующий вопрос еще более трудный:
– Я просто думала… Ты не хочешь отказываться от этого дела?
– Я думала об этом, – хмурится Карен.
