Она возвращается в комнату. В камине горит огонь, хотя и от газа, и это напоминает ей Саймона. Впечатленный камином дома у Анны на Чарминстер-стрит, он открыл дымоход и сделал камин сам, предпочтя чистое, простое квадратное обрамление с камешками и прутьями из хромированного металла. При виде языков пламени, которые лижут круглые бледно-серые тени, Карен хочется закурить. Она роется в сумке на кофейном столике в поисках сигарет. Она совсем не заядлый курильщик – позволяет себе одну-две сигареты, когда рядом нет детей, что случается редко, лишь когда у нее стресс. Чтобы закурить, проще всего наклониться через Тоби, который по-прежнему беззаботно дремлет, освещенный огнем, и прикурить от огня в камине, хотя от пламени чернеет бумага.
Карен открывает окно и глубоко затягивается, позволяя дыму наполнить легкие. Ну и что, что это вредно? Обычно она отгоняет мысли о том, что эта ее привычка смертельна, но сегодня смакует их. Она ощущает, как яд обволакивает альвеолы, проникает в кровь и поражает рецепторы мозга. Она чувствует, как он несет ее ближе к смерти, ближе к Саймону…
И вдруг ее покачивает. Может быть, это из-за никотина, а скорее, потому что она одна. Она как тряпичная кукла, которую поддерживали окружающие – Молли, Люк, Филлис, Анна – а теперь поддерживать ее некому. Ее ноги – просто мягкая, набитая опилками ткань, и из-за простроченных швов на бедрах и коленях она не может стоять самостоятельно. Карен садится на диван, чтобы не упасть. Ей хочется – нужно – поплакать, но она не может. Почему-то слезы появляются, когда она с другими, словно тогда она получает разрешение плакать. Но здесь, сейчас, когда она одна, когда можно рыдать, колотить диванные подушки, кричать, она почему-то не может. И даже не потому, что боится разбудить детей. А из страха, что если поддастся слезам, то потеряет себя окончательно. Она боится, что если расклеится наедине с собой, то расклеится совершенно и не сможет присматривать за Молли и Люком, организовать похороны, заботиться о Филлис или о ком-либо еще. Что если она рухнет, как дом во время землетрясения, то провалится в какую-то глубокую, темную щель и никогда уже не выберется оттуда.
Когда Анна возвращается домой, дверь заперта на два замка: Стива дома нет. Более того, он не сообщил, куда идет, и это значит, что она точно знает, куда. В паб.
Вероятно, в тот, который расположен дальше по дороге – хотя, какая разница. Странно, что это вызывает у нее тревогу. Может, повезет, и она легко отделается – если он вернется пьяным до потери сознания, то просто рухнет на диван прямо в одежде и захрапит. Хуже, если он будет пьян чуть меньше: тогда он будет навязчив, возбужден, разговорчив.
Она только расстегнула лифчик, когда хлопнула дверь. Анна замирает, прислушиваясь, куда он направился. Топ. Пауза. Топ. Пауза. Топ. Идет сюда, поднимается по лестнице, его шаги гораздо более тяжелые и неуклюжие, чем когда он трезв.
Анна быстро надевает ночную рубашку – она и так беззащитна, ни к чему оказаться перед ним еще и голой.
Через несколько мгновений он распахивает дверь в спальню, латунная ручка ударяется о стену, где уже вмятина в штукатурке. В такой силе нет необходимости, но пьяный Стив не может соразмерять свои возможности.
Он не будет бушевать, Анна знает. Она уже проходила это и изучила модель его поведения. Обычно это начинается быстро, и гораздо хуже предполагать, что сейчас будет.
Она напрягается всеми жилами в одеревеневших руках и ногах, даже мышцы на животе затвердели. Она знает, что сейчас начнется: словесные оскорбления, саркастические, самодовольные. Впрочем, может быть, повезет. Разве на сегодня ей не достаточно огорчений? Разве Бог, Стив, Судьба, кто там еще, не должны дать ей хоть небольшую поблажку? Она столько сил отдала Карен. Она просто не сможет вынести очередное испытание. Может быть, Стив помнит об этом.
Осторожно, убеждая, надеясь воззвать к лучшему, что так нравится ей в нем, трезвом, она рискует сказать:
– Я только что вернулась от Карен.
Она надеется, что упоминание имени подруги может пробудить в Стиве воспоминание и понимание.
– А… да.
Он явно забыл. Его лицо мрачнеет. Удивительно, как меняются его черты, когда Стив напивается. Куда-то исчезают красивые пропорции, героические скулы, чувственный, но мужественный рот, добрые задумчивые глаза. Вместо этого лицо кажется мягким, бесформенным, губы мясистые и слюнявые, взгляд не сфокусирован, туманный, жалкий. И тело тоже меняется, осанка не такая прямая, больше заметен живот, плечи ссутулены.
Он садится на кровать, свинцовый, неуклюжий. Но тут удивляет Анну. Вместо бессвязного бормотания с последующими обвинениями, упреками и нападками, он молчит. Его губы – карикатура на расстройство, опущенная концами вниз дуга. А потом из его глаз катятся огромные слезы. Он плачет.
Анна удивлена, тронута и чувствует некоторое облегчение. Она садится рядом с ним.
– В чем дело?
Он вытирает кулаком слезы, как ребенок, и пожимает плечами:
– Никчемный я человек.
– Что ты, что ты! – в негодовании уверяет его она. Как ей ни ненавистно пьянство Стива, она знает, что его корни – в его неуверенности в собственных силах, в его нелюбви к себе.
– Да, – настаивает он. – Посмотри на меня! – Он поднимает руки и безнадежно поворачивает их так и сяк. – Весь в краске. Кто я такой? Какой-то маляр.
– Ты очень хороший маляр, – говорит Анна, и это правда. Стив перфекционист. И работает к тому же очень быстро – редкое сочетание. Клиенты часто обращаются к нему снова и рекомендуют его друзьям.
– Да, но… это же не карьера, верно?
Хотя и пьяный, он странно логичен и, по сути дела, прав. Его работа не волнует Анну – она не из тех женщин, которые любят покрасоваться в блеске славы успешного мужчины. Для нее это не существенно. Для нее важно, чтобы он был удовлетворен тем, что делает, но он считает себя слишком ярким, достойным гораздо большего.
– Саймон сделал карьеру, – продолжает Стив скорбным голосом и снова начинает плакать, и хотя Анна и раньше видела его плачущим, сейчас не может прийти в себя от нелепого зрелища рыдающего мужчины. Потом, наконец, тревожившая его мысль прорезается сквозь дымку алкоголя. Он бьет себя кулаком по голове. Сильно. Это должно быть больно.
– Это должен был быть я.
– Что? – Это неожиданность.
– Я. Я! – Он в ярости бьет себя в грудь. – Это я должен был умереть.
– Эй, эй, эй… – Анна успокаивает его, обнимает за плечи. – Не говори глупости.
– Вам бы всем этого хотелось, правда?
Он сбрасывает ее руки. Теперь в нем кипит злоба и выплескивается наружу. Этого Анна и боялась.
– Как это – всем бы нам хотелось? – Но едва произнеся эти слова, она понимает, что этот путь ошибочен. А правильного нет.
– Вы бы хотели, чтобы на его месте был я. Ты. Карен.
Он поворачивается к ней, его глаза холодны и прищурены, полны злобы.
– Нет, не хотели бы!
Это смешно, это не тот разговор, который нужно поддерживать, особенно сейчас. Это особенно действует на нервы, потому что наблюдения Стива точны: он как будто уловил ее собственные мысли, которые появлялись у нее раньше, и она чувствует угрызения совести, что думала о таком, хотя бы мельком. Но в данной ситуации поддерживать такой разговор не конструктивно. Никому из них от этого лучше не станет. Она никогда не могла понять пьяных рассуждений Стива: ведь какие бы мысли ни разъедали его, алкоголь не притуплял боль, а только стимулировал ее.
– Вы бы предпочли, чтобы умер я.
– Стиви-малыш. – Голос Анны звучит твердо, она обращается к нему по-своему, ласково, чтобы успокоить. – Не предпочли бы. Это просто смешно.
И тут, любопытно, Бог это, или Судьба, или кто-то еще – с запозданием – слышит ее мольбу, и Стив как будто прислушивается, задумывается.
– Смешно?
– Да, – шепчет она.
– Да ну?
– Я люблю тебя, малыш.
– Я тоже тебя люблю. – И с этим словами он бросается – почти грациозно – плашмя на матрац. Через несколько секунд он уже отрубается и храпит.
