— Так ты… поэтому удирал? За оружием?
Только теперь Ултен поднял голову, во взгляде читалась ярость.
— Сколько их? — пресекая и собственное недоуменье, и негодование оскорблённого священника, спросил Ловчан.
— Три дюжины. Бьярмы. Они подошли вдоль берега, на маленьких лодках. Половину у реки повязали, со спины напали. Остальных стрелами побили. Много стрел было.
— Сколько наших осталось?
— Не знаю. Жедан с девицей точно живы, а остальные… Как разобрать, кого только оглушили, а кто дух испустил?
— А сам? — в голосе Ловчана прорезалось подозрение. — Как спасся?
Щёк священника на миг коснулся румянец, но ответил прежним деловым тоном:
— Я уединился в тот час. Псалмы читал.
Несмотря на серьёзность происходящего, Ловчан не удержался от ухмылки.
— В кустах?
— Это было единственное место, где меня не видели и вопросами не донимали, — нахмурился кульдей. В правдивости Ловчан не усомнился — стоило Ултену раскрыть псалтырь, как к нему тут же слетались любопытные. Вернее, насмешливые.
— Давай помогу.
Дружинник перехватил древко прежде, чем сказал. Ловко извлёк из-за спины охотницкий топор и продолжил начатое кульдеем дело.
— Сейчас Розмича дождёмся и решим, как быть. Как думаешь, бьярмы сразу уйдут?
— Я мало знаю про этот народ, — отозвался Ултен. — Они дикари, как и вы.
Грозный взгляд Ловчана, брошенный будто случайно, заставил Ултена подавиться последними словами, забормотать извинения.
— Убитых они принесут в жертву своим идолам, — рассудил монах. — А пленных…
— Пленных тоже пожертвуют, но не здесь. Отвезут в селенье. Кого-то, из сговорчивых, могут оставить себе. Рабами или равными — не знаю. Тех, кто уже мёртв, жертвовать будут здесь. Жедановскую лодью не бросят — товару уйма, а само судно сторговать можно, если уметь. Отгонят. Вот только умеют ли… Да и вечер, считай.
— Да. Уйти раньше утра, покуда ветер не переменится, не смогут, — кивнул Ултен.
— И не осмелятся по темени… А ты откуда про здешние ветра знаешь? — удивился дружинник.
— От купца вашего слышал.
— Что дальше? — спросил Ловчан, протягивая кульдею очищенную от сучьев жердь. И сам же принялся рассуждать: — Тебя заметили, Розмича, видать, тоже. Но ежели на стоянке три дюжины или поболе…
— Меньше, — возразил монах. — Две. Кой-кого твои сотоварищи порубить успели. Я видел.
— Хорошо. Не зря пожили, выходит. Но и две дюжины не страшатся троих, один из которых… кульдей. Да и искать нас по лесу без толку.
— Ваш старший точно вернётся? — вдруг забеспокоился священник.
— А куда он денется?!
Ловчан не сомневался в друге. К тому же ну сколько бьярмов могли погнаться за кульдеем? Двое? Трое? А может, и вовсе… один. Вряд ли дикари распознали в Ултене мужчину — одежда-то монашья даже вблизи точь-в-точь бабья! Такой воин, как Розмич, даже троих положит шутя.
— Как Розмич воротится, пойдём к стоянке. А там уже решим, — заключил Ловчан.
Ултен кивнул и начал примеривать осиновый дрын к воображаемому противнику.
— Как бы не зашиб! — попятился от него дружинник.
…Сумерки грозили смениться настоящей темнотой, а Розмича всё не было.
— Ты ничего не напутал? — рыкнул Ловчан. — Может, их не две-три дюжины было, а больше?
— Я верно посчитал, — бесцветно отозвался кульдей.
— Сколькие за тобой гнались?
— Двоих или троих видел, — пожал плечами священник.
Внешне Ловчан напоминал разъярённого зверя, а внутри… нет-нет да подрагивал. И люто ненавидел себя за такую трусость.
Дружинник не боялся ни врага, ни смерти — а чего страшиться-то? Каждый рано или поздно уйдёт на зелёные Велесовы поля! Он опасался другого — без Розмича им бьярмов не одолеть. Даже если Ултен окажется непревзойдённым бойцом, что сомнительно, даже если его распятый бог сойдёт с небес. Слабый, наверное, бог, коли дал себя распнуть…
Наконец, Ловчан произнёс самые жуткие слова. Слова, от которых немел язык:
— Дальше ждать без толку. Нужно идти.
