в кабинете не меньше часа, а когда они оба вышли, этот непонятно зачем появившийся здесь Штейн, отдуваясь, утирал платком пот с жёлтоватого лба, а у Данина было непривычное, растроганное, лицо. На следующий день он ездил на кладбище. Эмма точно знала, потому что, как это бывало в такие дни, с утра посыльный доставил домой ослепительные белые розы среди белопенных гипсофилл. Букет стоил её месячного жалованья. Рассматривая тугие полураскрывшиеся бутоны, ленточные завитки, нежно гофрированную бумагу – всю эту прелесть несказанную, Эмма переживала сложные чувства, смесь восторга и раздражения. Она решилась мысленно примерить букет к себе, а с ним и платье под цвет букета; к платью полагалась фата, пришлось срочно примечтать и её. В результате Эмма нашла всё это восхитительным, будоражащим, а после, с колотящимся сердцем, ушла к своим утюгам и долго плакала.
Данин в самом деле решал очень важные дела, среди них были и личные. Он съездил на могилу матери, положил на узкую плиту сорок восемь белых роз, по числу прожитых матерью лет, и сделал то, чего прежде никогда не делал – встал на колени и, наклонившись, поцеловал холодный продолговатый камень. Возвращаясь с кладбища, он заметил на перекрёстке знакомую сутулую фигуру, размахивающую при ходьбе руками. Он тут же затормозил, выскочил из машины и бросился фигуре наперерез. И, пока тряс дружескую руку с холодными цепкими пальцами, поражался тому, что судьба снова и, кто знает, возможно, в самый последний раз, свела их вместе.
– Что с вами, Пётр Андреич? Изменились, поюнели, – кутая нижнюю половину лица в шарф и хитро щурясь, говорил всё подмечавший Колокольников.
– Спасибо вам, голубчик, вы мне так помогли тогда, в ресторане, так посодействовали… – Данин придерживал рукой шляпу, которую рвал ветер, и глядел на него увлажнившимися от избытка чувств глазами.
Колокольников хихикнул.
– Сколько пересудов потом было. Значит, встряхнулись?
– Ещё как. Я ведь уезжаю, Григорий Афанасьевич.
– Далеко?
– Очень. Так далеко, что и выговорить нельзя.
– Экая загадка. Как бы не в Антарктиду, а?
Данин счастливо улыбался.
– Что ж, Пётр Андреич, если здоровье позволяет…
– Мне так и сказали в… в туристической компании. Дескать, вы очень здоровы, и положение у вас холостое, бездетное, располагает к подобным путешествиям…
– Ну, в добрый путь, в добрый путь, – заряжаясь от Данина радостью и светлея лицом, сказал Колокольников. – Вернётесь из своих палестин, обязательно дайте знать. Мы про вас статейку организуем. А там, глядишь, и путевые заметки напишете, опять же – к Колокольникову придёте, к кому ещё. Вот и сочтёмся.
Они крепко, по-родственному, обнялись и разошлись. Данин размышлял о своей фаталистической встрече, а Колокольников по-доброму позавидовал молодости Данина, его нынешней воодушевлённости и подумал, как было бы хорошо, подобно ему, воспарить орлом над этим серым дождливым днём и над задавленностью других, рядовых, ничем не примечательных будней, что катились себе, катились да и незаметно вынесли его к шестому десятку на мелкую, нехлебную должность литагента, в съёмную комнатку в русском пансионе, к худющей и нагловатой, вдвое моложе, певичке, которой сколь ни дай на папиросы да наряды, всё мало. А ведь, того гляди, и шубу затребует… Колокольников вздохнул и, вернувшись мыслями к Данину, ещё раз повторил:
– Ну, в добрый путь.
Поздно вечером произошла катастрофа. Эмма уже легла, когда в дверь её комнаты постучал Данин и попросил выйти для разговора. Она торопливо набросила поверх сорочки узорчатую шаль, подарок Данина ко дню рождения, эффектно разметала по плечам рыжие кудри и, не чуя под собой ног, полетела в гостиную. В элегантном тёмно-сером пальто, с белоснежным кашне, Данин стоял у стола, задумчиво поглаживая по голове плюшевого кота. Рассеянный свет нижних ламп, расставленных по углам, растушёвывал тени, набрасывал на предметы чарующий флёр. В эту минуту Данин показался Эмме невероятно красивым.
– Эмма, я, наверное, был с тобой несправедлив, груб, – начал он при её появлении немного напряжённым голосом. – Прошу тебя, сядь.
Она медленно опустилась в кресло.
– Я медведь неуклюжий, меня не переделать. Но сейчас я хочу попросить у тебя прощения. Не держи на меня зла.
Эмма смотрела на него во все глаза, и то, что не позволял понять её слабый русский, понимало сердце. Вот-вот должно было случиться что-то ужасное.
– Я уеду, и надолго, на несколько лет… Ты тут будь на хозяйстве, следи за квартирой. Насчёт денег я распорядился. Господин Штейн тебе потом всё объяснит.
Она криво улыбнулась.
– Ви не уехать. У вас чемодан нет…
