лесу. – Теперь я понимаю, каково приходилось нашим во время войны.
– Какой именно войны? – с ехидством интеллигента новой эпохи поинтересовался Анатолий Георгиевич.
– Великой Отечественной, – вздохнул я. – Впрочем, немцев я понимаю тоже.
– Ах, Великой Отечественной, – снова загорелся какой-то безумной идеей тесть. Накалённый энтузиазм не давал ему покоя. – Помнишь, я рассказывал о биочисле сто тридцать семь?
– Да, – безнадёжным тоном сказал я. – Макс Борн и всё такое.
– Так вот, насчёт Великой Отечественной, – он всё-таки дорвался до карандаша. – Война началась двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года. – Анатолий Георгиевич выдвинул ящик стола, извлёк из-под засаленной поваренной книги не менее засаленную тетрадку, отыскал в конце чистый листок и написал: 22 06 1941 = 9 + 137 • 137 • (137 + 137). – А возглавляет грозный ряд девятка – цифра смерти!
– Всё это obscura reperta [38] , – я брезгливо пошевелил пальцем придвинутую ко мне тетрадь.
– Обскура? – напряг интеллект Анатолий Георгиевич, и я готов был поклясться, что он припоминает только рассказ «Камера обскура», ничего более созвучного в его голове не водилось.
– Так говорят о неясных, трудно постигаемых теориях, – подсказал я, чтобы он не мучался.
Тесть вскинул голову. Глаза его снова заблестели.
– Но ведь биочисло есть.
– Число есть, – признался я.
Кухонный каббалист собирался ещё что-то сказать и даже набрал в грудь воздух, как вдруг заклацкал замок и в прихожую вошли Валерия Львовна с Маринкой.
С ощутимым облегчением я отправился поприветствовать дам.
Тёща держала в руках объёмистый хрустящий свёрток.
– Мы тебе, Илья, спортивный костюм купили, чтобы дома носить, – сказала матрона, вручая мне пакет.
Тут я понял, что принят в действительные члены семьи.
Больница была как больница, хотя и лечились в ней сплошь менты. Мы с Пухлым навестили Диму, который лежал в гипсе с раздолбанным тазом и проклинал Рыжего на чём свет стоит.
– Не ругайся, Димон, лучше красненького выпей, – налил я ему полный стакан «Кагора». – Для крови полезно.
Главбух оживился. Не глядя махнул стакан.
– Как сам- то? – поинтересовался он, цепким взглядом елозя по больничному халату прикрывающему кожан. Под курткой были надеты Доспехи, с которыми я на всякий пожарный случай не расставался.
– Слава Богу, – пожал я плечами, – пыхчу помаленьку. Кстати, гмоха в лесу видел.
– О-о, – изрёк Пухлый, – я-я, натюрлих!
– У Акима, – многозначительно добавил я, не вдаваясь в подробности – на запах вина стали подтягиваться соседи по палате. Дима всё понял.
Я достал из пакета ещё четыре бутылки. Пить так пить. «Кагором» мы запаслись в расчёте на многоместную палату, наполненную алчущими мусорами. В сумке у ног Пухлого ждали своего часа восемь пузырей по 0,5. И дождались!
– Я Рыжего посажу, – пылко заверил Димон, вцепившись в мою руку. – Сука! Видишь, что он со мной сделал?!
– А то! – заплетающимся языком ответил я.
– Я его посажу, суку! – повторил Боярский подобно Катону-старшему, который каждую свою речь в сенате завершал словами: «Кроме того, я полагаю, Карфаген должен быть разрушен».
– Рыжий должен сидеть в тюрьме! – провозгласил я ко всеобщему интересу окружающих нас ментов.
– Если увидишь его, звони, – попросил Дима. – У меня в палате мобильник. Костик, будь другом, дай человеку номер, для дела нужно.
– Пиши, – сказал молодой парнишка с загипсованной ногой.
Стараясь не показывать Доспехи, я полез во внутренний карман куртки и достал записную книжку.
– Абс-лютно никаких проблем!
Пухлый сидел на соседней койке. Его оттопыренные уши напоминали локаторы. Я на секунду задержал на нём взгляд. О чём он думал в этот момент, когда мы сговаривались о ловле всем нам хорошо знакомого товарища по детским играм? Мне снова показалось, что Пухлый догадывается о чём-то, связанном со «Светлым братством». Уж слишком много он молчал. Впрочем, Вова всегда был неразговорчив, однако сейчас его покарябанная морда носила следы зловещей ухмылки.
Усилием воли, я отвёл глаза от Пухлого и спрятал книжицу в карман.
– Я Рыжего посажу, гада, – в который раз поклялся Дима, когда мы уходили. Надо отдать ему должное, он не унывал, хотя и остался на всю жизнь инвалидом. Лечащий врач, которому я за лояльное отношение к пьянке выставил бутылку «Мартеля», сказал, что ходить Димон сможет, но только с палочкой, а первое время – исключительно на костылях. Я понимал, каково ему приходилось, и разделял ненависть к засадному древолазу. – Ильён, ты мне звони!
– Обязательно, – кивнул я и мы с Пухлым покинули палату.
Зная, что мне за руль, я старался не пить, но набрался прилично. Слегка шатало. Когда мы залезли в «Ниву», я протяжно зевнул.
– Поехали на блядки, – предложил Пухлый, улучив случай попользоваться машиной.
– Поехали, – легко согласился я, заводя мотор.
Был уже вечер. Самое время для ловли ночных бабочек. Решив не искать приключений в центре города, отправились на проспект Просвещения. Гаишников там значительно меньше и обитель Пухлого рядом, а бабочек на проспекте с ханжеским названием порхает ничуть не меньше, чем в самых злачных районах Питера.
Долго махать сачком не пришлось и вскоре на заднем сиденье хихикали две разукрашенные дешёвки непонятного возраста. В отличии от нас, они были пока трезвыми – их рабочий день только начинался и набраться «девушки» не успели. Мы доехали до метро. Вова затарился литровиком водки и непонятным ликёром ядовитой расцветки. Я догадывался, какое прекрасное утро предстоит нам от этого коктейля: головка бо-бо, во рту кака, денежки тю-тю. Знакомые ощущения. Я решил тряхнуть стариной. Во мне взыграла молодецкая удаль.
– Ну что, красавицы, поехали кататься! – молвил я, отчаливая от остановки.
«Нива» понеслась по направлению к дому Чачелова. По левой полосе можно было разогнаться до ста восьмидесяти, что я и сделал. Попутные машины старались увернуться, видя, что я собираюсь таранить их в зад. Мне было наплевать на эмоции водителей. Пухлый, опустив стекло, утробно рыгал наружу. В распахнутое окошко задувал ветер.
– Джентелемены, – развязным тоном попросила одна из бабочек, – одолжите дамам куртку, а то холодно, как бы не отморозить чего.
– Мне самому холодно, – сказал Пухлый, однако стекло не поднял.
– Ну, тогда лезь к нам, я тебя лучше всякой куртки согрею, – донеслось сзади.
Изуродованная рожа Чачелова пренебрежительно скривилась.
– Куртка – это вещь, – с типичным для него цинизмом отчеканил он, – а тебя пять минут делали, дура.
Девицы не нашлись, что ответить. В салоне повисла тишина, нарушаемая оскорблённым сопением да рёвом работающего в режиме форсажа мотора. Обихоженный движок старался угодить хозяину и как-то неожиданно быстро я зарулил во дворы
