– А ничего. У Вадика шофер приболел, так он просил тебя его подкинуть кое-куда. Ты как, не занят?
– А ты не занят? Тебе что ж, самому за руль не сесть?
– Царскому сыну не по чину, – изрек я.
Он изобразил на мужественном мозолистом лице пролетарскую ненависть к зажравшейся криминальной полубуржуазии. Праздник души.
– У меня дела, ясно?! Как-нибудь справишься. Не разломишься.
И про себя добавил «Сил нет смотреть на твою пижонскую харю». Но при этом почему-то получил меньше удовольствия, чем мог бы. Нервничает, бедняжечка. Ах ты, елки-палки. Какие душевные коллизии. Забавно. Но что это ты суетишься? Как-то даже на тебя не похоже.
– Лешка, – говорю, – ты что, в церкви был?
Вздрогнул. И глаза на секундочку сделались дикие. Как у девственницы, если ее спросишь про бордель.
– Не твое собачье дело, где я был, ясно? Сказал – не стану сегодня Вадика возить, и все! Чего еще-то!
Да все, конечно. И все-таки – что это ты суетишься? Не понимаю. Так изящно молчать о вчерашнем происшествии – и так нелепо трещать крылышками. Дилетантство.
– На всякий случай позвони часов в шесть, – сказал я деловито. Буднично так: давай играть в непонятки вместе. – А пока свободен.
– А я всегда свободен.
Развернулся и пошел к дому. Свободный гражданин. Воняя страшно ладаном. С пакетиком. А в пакетике – замшевая куртейка в черных пятнах. И судя по торчащему рукавчику, не на Лешкину монументальную фигуру.
На ней был веночек из роз.
Бедный Дрейк, как ему было не по себе. Непонятно почему. И он даже не подумал войти за Лешкой в его темный подъезд, воняющий кошками, и легонько стукнуть по шее наискосок. И уложить его на ступеньках поудобнее, а потом уйти и оставить его остывать.
Потому что Лешкина смерть ничего бы не объяснила. А мне хотелось объяснений, хоть эта вибрация в спинном мозгу и подсказывала, что объяснения могут стоить головы.
Но я не хочу чего-то не узнать. Самое ценное сокровище в мире – информация, господа. Информация.
Лешка проснулся рано.
Странно спалось этой ночью, странно. Снились сны, в которых худенький мальчик с глазами выжидающей рыси выходил из гаража в окровавленной куртке – и на секунду Лешку обдавало морозным воздухом снаружи. Будто он вернулся уже под утро и стоял над спящим Лешкой с непонятной полуулыбкой. Будто он пил из граненого стакана, принадлежащего Лешке, тягучую красную жидкость.
Лешка проснулся и понял, что в гараже горит свет. На обшарпанном столе рядом с бутылкой коньяка стояла початая бутылка кагора и стакан. Куртка с засохшими черными пятнами по-прежнему валялась на куче ветоши. Энди спал на втором диване. И что-то в его позе показалось Лешке ненормальным. Необычным – и нехорошим. Что именно – Лешка не понял.
Лешка встал, подошел поближе и посмотрел на него. Энди лежал, подсунув под голову ладошки, совершенно тихо, так что Лешка не расслышал дыхания.
Его лицо, белое, с чуть заметным зеленоватым оттенком, с глубокими тенями и скульптурной точностью черт было так отрешенно, восхитительно, чудовищно спокойно, что по Лешкиной спине пробежала ледяная струйка.
Лешка протянул руку и дотронулся до белой щеки. Холод пронзил его насквозь, от кончиков пальцев до костей, холод и ужас – щека Энди была холодна и тверда, как полированный мрамор. И ресницы не дрогнули, и вообще не было ни малейшего живого движения. Лешка, цепенея, провел пальцами от щеки к шее и еще до того, как дотянулся до места, где у живых людей под кожей движется кровь, понял – пытаться нащупать пульс статуи бесполезно.
Его маленький товарищ скоропостижно и непонятно умер этой ночью, когда Лешка спал. Умер – и его труп застыл и окоченел. И от трупа веяло холодом и пахло морозом. И к запаху злой зимы примешивался тот самый тонкий, нежный, церковный аромат. Ладан. Весь гараж благоухал ладаном. Лешка встал на ноги. Огляделся, потерянно, бесцельно, в каком-то нелепом ступоре. Твою мать, как же так? Господи, как же… почему… Что же делать-то теперь? Бля… жизнь сволочная.
В фокус попалась бутылка сладкого пойла. Пил эту дрянь, которую неизвестно где взял? Отравился? Твою мать, беда-то какая. Может, еще… Да нет, явно все уже. Конец. Что ж теперь делать-то с ним?
Лешка сам хлебнул коньяка, сел, закрыл лицо руками. Славный какой пацан был. Веселый. Черт, что ж мне… Геворкян этот, будь он неладен. Вадик.
Что ж теперь, увести его? Бросить где-нибудь, в лесу, что ли, или на улице, на скамейке – как дохлую собачонку. Нет, лучше в городе – найдут, опознают, родным сообщат, похоронят по-человечески. Да твою мать, что ж это делается – сначала Марго, потом… Ничего не сделаешь. Ему уже все равно.
