`Чего загнула'? — озадачился Миролюб. Гневомир затылок почесал, вздохнул:
— Узрит тя Купала, вот ору будя…
— Не кручинься, разберусь, — Халена расправила плечи, подвигала, проверяя, как лежит перевязь. — Ничего, врежем мы вашим степнякам, и двадцать весен не сунуться, и сто.
Войско разделилось. Тридцать воинов с Горуздом вправо пошли:
— К поляничам? — спросила Халена. Гневомир хмаро посмотрел им в спину и кивнул:
— Мало, однако.
— Справятся, — уверено заявил Миролюб.
Дальше шли молча, увеличивая темп. Копыта лошадей глухо печатали дерн, сердце Халены билось им в такт. И ни беспокойства в груди, ни холодка предчувствия беды, ни тревоги, ни страха. Ей казалось, что они затеяли конную прогулку для того, чтоб развеять хмурое настроение мужчин, коней, застоявшихся, выгулять. Или учебную вылазку, или передислокацию войск с целью тренировки устроили.
Девушка улыбалась ветру, жмурилась на солнце, то и дело косилась на побратимов: что ж вы такие серьезные-то? Те же игриливое настроение посестры не разделяли — знали, не борьбище молодецкое впереди — сеча. Но зачем в сердце девичьем раньше времени тревогу и страх родить? Пущай пока радуется…И им спокойней — а то поди узнай, что опосля вытворит.
`Ничего — в тереме запрем', - решили оба, переглянувшись. И синхронно вздохнули — удалось бы…
Ненадолго Халене хорошего настроения хватило — вчерашняя медовуха, отсутствие завтрака и скачка — давали о себе знать. Вскоре в ушах девушки уже шумело не от ветра, от головной боли и стука не менее двухсот копыт.
А вскоре и другое прибавилось — беспокойство.
По дороге они встретили молодуху с детьми. Та стояла у тропы, хмуро поглядывая на проезжающих мирян, и крепко прижимала к себе детей. Семеро малышей в рубашенках с постными, перепачканными сажей и грязью лицами. Да и сама не лучше выглядела — словно с пожарища — лицо в копоти, брови обгорели и одежда — лохмотья.
Трувояр мимо не проехал, направил лошадь к ней, заговорил. И потемнел лицом.
— Беда-а-а, — протянул Миролюб, смекнув неладное.
Купала Трувояра окликнул, обратно в строй вернул. Тот то и дело оглядывался на женщину, но перечить десничему не стал. Оно и понятно — его и так брать не хотели — зелен совсем в сечу идти, насилу напросился, до земли Мирославу поклон бил с сотоварищами.
Халена выяснить решила — откуда женщина да почто вид такой жалкий?
Направила к ней гнедую, склонилась:
— Здрава будь и дети твои на долгие годы. Откуда путь держишь да куда?
Женщина с минуту на нее смотрела, словно глазам не верила, и вдруг поясной поклон положила:
— Здрава и ты будь многие лета, Халена Солнцеяровна!
— Мы знакомы? — удивилась Халена.
— Слух о тебе далече идет…А мы с Росничей князю вашему Мирославу с поклоном идем. Пожгли нас степняки, со всего городища акорья одни да кроха людская осталось. Тьма ахидов набежала, насилу ушли. Вот кого нашла да собрала, — рукой детей обвела. — Почитай, все.
— Что ж воины ваши делали? Князь ваш?
— Малику недосуг, отбъется-ль сам — не ведаю. А наши мужи все полегли, — скатилась слеза по щеке женщины. Вздохнула тяжко молодка. — На вас они идут тучей, а вас, зрю, малость…
— За нас не бойся, — выпрямилась девушка и, не зная, что в утешение сказать, на Миролюба, ее поджидавшего, глянула просительно. — Маманя тебе наверняка съестное в дорогу дала, поделись, коль не жалко.
Парень без слов туес от седла отвязал, Халене подал, а та женщине:
— Детей покорми, путь не близкий. А к Мирославу придешь — от меня поклон бей. Скажи — Халена шибко его принять вас просила. И отслужит за то по чести.
И коня наддала, оставив молодку в растерянности.
Смурно на душе было, тесно. И подумалось — кончилось время беззаботное, и смех и забавы, словно не туес она с нехитрой снедью отдала, а что-то другое, не материальное, без чего жизнь такой светлой уже не кажется. Может ребячество глупое? А может и себя саму, ту вчерашнюю, что забот серьезных не ведала? А скорей всего — покой. Прошлое она не помнила, а теперь и будущее туманом подернулось — как там оно будет, что?
И подумалось — не важно, что ждет ее, важно, чтоб других на дороге в будущее поджидало лишь хорошее, светлое и радостное, как этот мир, как все, кто его населяет. А ей и того довольно, чтоб не видеть больше слез, жалкие лица сирот обескровленных.
— Степняки, говоришь? — прошептала, перед собой глядя.
