– Да ну его! Давай дальше.
Но Локкер не успел. Лесная стена уже встала перед ними. Косые солнечные лучи выкрасили сосновые стволы в горячий красный цвет, а все остальное – в цвета дикого меда. Стоял знойный покой, только тени дрожали на позолоченной земле, усыпанной хвоей. Локкер остановился и прислушался – и Рамон замер рядом, раздувая ноздри, завороженный и оцепеневший.
– Пахнет-то… – пробормотал щенок. – Кисло пахнет. И смолой. И сыростью. И… и не знаю чем… – и скульнул от переизбытка чувств, шлепнув себя по носу. – Дурацкий нос! Хочу другой. Давай, а?
Локкер кивнул.
– Да, но разговаривать…
– Успеется, – отмахнулся Рамон. – Сперва – нюхать! Потом обсудим. Мне нюхать надо!
Локкер пожал плечами. Он не понимал, что такое уж важное можно унюхать. Сам, напрягая обоняние и воображение, изо всех сил втягивая носом жаркий лесной воздух, он чуял только горячий настой березы и сосны, стоячей воды в канавке и еще чего-то неопределимо травного. Но с друзьями нужно считаться, а его новый друг – хищный зверь, хоть и маленький. У хищников – свои нужды.
Странно дружить с хищным зверем, думал Локкер, уже привычно озирая лес с высоты лосиного роста. Забавно, как Старшая Ипостась раздвигает возможности. Он ведь мой ровесник, Рамон – а кажется, что младше или старше, но не ровня. Носится, суетится… отчего суетится? Славное существо, доброе, раскрытое – но растяпистое какое-то… несобранное… Зачем ему мышиную нору раскапывать? На что ему мыши? Неужели есть? – и сам отщипнул молодой сосновый побег, потрясающего вкуса, горьковато-свежий и терпкий. Как можно сравнить хвою – и мышь?! Да еще живую…
Но Рамон бросил нору и помчался кругами, исследуя окрестности. Локкеру помимо воли и здравого смысла хотелось за ним присматривать. Он – хищник, Рамон, но и ему могут причинить боль. Вот например – хоть волки, самые страшные и мерзкие звери на свете, и сродни собакам, но могут пса разорвать и съесть. Хотя, кажется, в окрестностях нет волков… но все равно.
Птицы в прогретой листве перекликались лениво; им тоже было жарко. Где-то вдалеке стучала потатуйка, которую можно слышать, а видеть нельзя. Покой стоял, как тихая вода, нарушаемый только топотом и быстрым дыханием щенка. Локкер нашел правильную тропу и, не торопясь, пошел к реке – Рамон следил за ним и следовал за ним, но не по тропе, а каким-то странным зигзагом. Он носился вокруг, сновал в высоких папоротниках, вычихал мураша – и тут же снова прижал нос к чему-то, что могло показаться интересным только щенку и только из-за запаха. Он один создавал столько же шума, как пять лосят его возраста – и Локкер улыбался про себя.
Он шел вдоль овражка, заросшего папоротником так густо, что выемка в земле лишь чуть угадывалась под пышными ажурными листьями. Рамон кинулся в эти заросли с размаху, оттуда с писком брызнули какие-то существа, вроде мохнатых шариков с ниточками хвостов, и взлетела птица-смехач – Локкер еще долго слышал ее нервное хихиканье.
Потом Локкер свернул в сторону – лесная чаща вдруг расступилась, и глазам открылся берег, сплошь заросший голубыми колокольчиками, лиловыми барвинками и розовыми смолистыми рогатыми гвоздичками, прелестными и совершенно невкусными. Рамон с треском продрался сквозь кусты и остановился.
Река лежала под ними, медленная, чайно-коричневая, и теплые облака плавали в ней белыми лепестками. Русалки из-за томной жары попрятались, зато над водой реяли стрекозы, стеклянные сущности в дрожащем мареве машущих крылышек. На том берегу росли темные ели, медвежий ельник, но даже их черно-седая бахрома не выглядела угрожающе – так чувствовалось над рекой дыхание ее добрых Хранителей. Оно непередаваемо пахло водорослевой сыростью – очень-очень приятно.
Рамон несколько секунд стоял и смотрел, как зачарованный. Потом подпрыгнул, взмахнув передними лапами, с топотом помчался по колокольчикам и барвинкам, взметнул песок – и шумно плюхнулся в воду. Это выглядело так захватывающе, что Локкер тоже кинулся с разбегу, подняв грудью целую волну зеленоватых брызг.
Совершенно замечательное это получилось купание. Нет, плавать красиво щенок не умел – он потешно колотил лапами, задирая мордочку изо всех сил, чтобы вода не попала в нос и уши – но он так наслаждался, что его удовольствие передалось и лосенку. Локкер плыл так же неспешно, как и ходил, спокойно перебирая ногами – а Рамон снова нарезал круги вокруг, хватал пастью плавающие щепки, чихал и ужасно при этом веселился.
Они выбирались на берег, стряхивали воду со шкур, поднимая облака водяной пыли и мелких брызг; Рамон скакал вокруг Локкера, обнимая его лапами за передние ноги, толкался – хотел повалить и теребить за уши и за губы, как щенка. Лосенок отстранялся, шарахался, носился по берегу широким махом – и щенок носился следом, приседал от восторга, взлаивал и снова носился, а когда бегать становилось жарко, друзья снова бросались в воду…
И когда они уже устали от игры и стояли на траве, тяжело дыша и капая со шкур, вдруг случилось нечто очень странное – и дико страшное.
Рамон, конечно, учуял первым. Он обернулся и залаял срывающимся, захлебывающимся фальцетом – Локкер тут же понял, что его друг в ужасе и пытается это скрыть. Лосенок обернулся – и перекинулся.
Потому что, если и был какой-то шанс, то только этот: в Старшей Ипостаси и на Старшую Ипостась обычно не нападают. Но душа лосенка, вернее, обе части его души, просто изнемогала от чудовищной смеси боли, ярости и леденящего страха.
А Рамон, вероятно, уловил это впервые за время их дружбы. Он тоже перекинулся и чувствовал, судя по лицу и по ощущению от мыслей, весьма близко
