Он медленно пришел в себя, выплывая из глубины, подобно призраку. Он пришел в темноту, боль и водоворот головокружения, волнения и обрывков воспоминаний.
Он моргнул — медленно, машинально, пытаясь понять. Он бывал ранен куда чаше, чем ему хотелось вспоминать, но ничего подобного с ним никогда не бывало. Боль никогда не текла у него прямо под кожей, как будто ее гнали удары сердца. Однако же, хотя он знал, что никогда в жизни не испытывал подобной боли, она была странно... отстраненной. Да, эго была часть его, но отгороженная от него головокружением. Удерживаемая на расстоянии воображаемого полушага.
— Ты очнулся, мой Стивен.
Это было утверждение — не вопрос, понял Бачевски. Могло почти что показаться, будто стоящий за ним голос мы млея убедить его в этом.
Бачевски повернул голову. Она словно бы принадлежала кому-то другому. Казалось, будто это движение заняло целую вечность, но в конце концов в поле его зрения вплыло лицо Мирчи Бесараба.
Мастер-сержант снова моргнул, пытаясь навести резкость, но не преуспел. Он лежал в какой-то пещере, из ее входа видны были ночные горы, а с его глазами было что-то не то. Все казалось странно выбивающимся из фазы, а в ночи то и дело что-то вспыхивало, подобно зарницам.
— Мирча.
Он не узнал собственный голос, таким тот был слабым и тонким.
— Да, — подтвердил Бесараб. — Я знаю, что ты, возможно, сейчас в это не поверишь, но ты поправишься.
— Верю... тебе... на слово.
— Очень разумно с твоей стороны.
Бачевски хватило и нынешней резкости зрения, чтобы увидеть промелькнувшую на лице Бесараба улыбку, и он почувствовал, как его губы дернулись в попытке улыбнуться в ответ. Но тут его пронзила новая, совершенно иная боль.
— Я... не справился... — Он с болью сглотнул. — Прости... мне очень жаль... Дети...
На глаза его навернулись слезы, и глаза защипало; мастер-сержант почувствовал, как Бесараб взял его за правую руку. Румын поднял ее, прижал к своей груди, и его лицо приблизилось он склонился над Бачевски.
— Нет, мой Стивен, — медленно произнес он. — Это не ты подвел других, а я. Это моя вина, друг мой.
— Нет. — Бачевски слабо качнул головой. — Нет. Ты б их... не остановил... даже... если... был тут.
— Думаешь, нет? — Теперь пришел черед Бесараба покачать головой. — Ты ошибаешься. Эти существа — шонгайрийцы — никогда бы и пальцем не смогли тронуть моих людей, если бы я помнил. Если бы я не провел так много времени, пытаясь быть не тем, кто я есть. Пытаясь забыть. Ты пристыдил меня, мой Стивен. Ты, вставший на мое место, выполнявший мой долг, заплативший кровью за мою ошибку.
Бачевски нахмурился; его мутящийся разум пытался отыскать хоть какой-то смысл в словах Бесараба. Ему это не удалось... и он решил, что, вероятно, не стоит этому особо удивляться, учитывая, насколько паршиво он себя чувствует.
— Сколько?.. — спросил он.
— Боюсь, очень немного, — негромко произнес Бесараб. — Твой ганни Мейерс здесь, хотя он был ранен даже серьезнее, чем ты. Я не удивлен, что паразиты приняли вас обоих за мертвецов. Еще Жасмин и рядовой Лопес. Остальные... ушли прежде, чем подоспели мы с Таке.
У Бачевски заныло под ложечкой, хотя Бесараб всего лишь подтвердил то, что он и сам знал.
— А... мирные жители?
— Сержант Ионеску вывел с дюжину детей в безопасное место, — ответил Бесараб. — Он с большей частью своих людей погибли, удерживая тропу, пока матери с детьми бежали прочь. Остальные...
Он пожал плечами, глядя куда-то вдаль, потом снова перевел взгляд на Бачевски.
— Они не здесь, Стивен. Не знаю зачем, но паразиты забрали их, и с учетом этой их новой базы я думаю, что причина никому из нас не понравится.
— О господи. — Бачевски снова прикрыл глаза. — Прости. Это я виноват, — опять произнес он.
— Не повторяй больше таких глупостей, а то я рассержусь, — строго произнес Бесараб. — И не теряй надежды. Они — мои люди. Я клялся защищать их, и я не допущу, чтобы мое слово оказалось нарушено.
Мир вокруг Бачевски снова завертелся, однако же он открыл глаза и взглянул на Бесараба, не веря услышанному. На миг зрение его прояснилось, и когда он разглядел лицо Мирчи Бесараба, то почувствовал, как недоверие его развеивается.
Конечно же, это было абсурдно. Мастер-сержант это знал. Только отчего-то, когда он смотрел на словно бы высеченное из гранита лицо своего собеседника, совершенно не имело значения, что он знал. Важно было лишь, что он чувствовал... а он, проваливаясь обратно в бездонную тьму, крохотной искрой сознания почувствовал почти что жалость к шонгайрийцам.
