— Женат не особенно всерьез. — Причард поднял голову. — Два года назад мы развелись. Что вы скажете сейчас?
— Это ваше дело.
— Нет, я обязательно должен как-нибудь побывать в Америке, — засмеялся Причард. — Там выводят новую породу.
— И все?
— Дальше совсем худо. У меня нет ни фунта. Я с самой войны не работал и жил на то, что осталось от драгоценностей матери. Их и вообще-то было немного, а на прошлой неделе я продал в Цюрихе последнюю брошь. Хотя бы из-за этого мне придется уехать. Видите, — сказал он, горько улыбнувшись, — какой вы сделали завидный выбор.
— Это все?
— Разве этого мало?
— Да.
— Я никогда не смог бы жить в Америке, — сказал Причард. — Я старый летчик, у которого заглох мотор, я ужасно устал, у меня нет ни гроша за душой, мне нечего делать в Америке. Вот и все. А теперь идемте. — Оп быстро взял ее под руку, не желая продолжать разговор.
— Уже поздно. Идемте обратно.
Констанс не двинулась с места.
— Вы не все мне рассказали.
— Разве этого не довольно?
— Нет.
— Ну что ж, — сказал он, — я не смог бы поехать с вами в Америку, даже если бы хотел.
— Почему?
— Потому что меня никто бы туда не пустил.
— Почему же?
— Потому что я — добыча червей.
— О чем вы говорите?
— Швейцария — страна для людей со слабым здоровьем, — сказал он резко. — По этой же причине Д. Г. Лоренса{Известным английский писатель.} выгнали из Нью-Мексико и заставили умирать на Ривьере. Их нельзя винить. У них хватает своих болезней. А теперь идемте обратно.
— Но вы кажетесь таким здоровым. Вы катаетесь на лыжах…
— Здесь все умирают в расцвете сил и здоровья. Мне становится то лучше, то хуже. Сейчас я почти здоров, а через год, — он пожал плечами и беззвучно рассмеялся, — а через год — почти неизлечим. Врачи отворачиваются, когда видят, как я подымаюсь в горы. Идемте домой, — сказал он снова. — Я не для вас. Я выдохся. А вы полны сил. Союз был бы слишком неравным. Мы идем обратно?
Констанс кивнула. Они шли медленно. Сейчас в городе на склоне горы погасли почти все огни, но в ясном ночном воздухе до них долетали далекие, слабые звуки оркестра, игравшего в отеле.
— Мне все равно, — сказала Констанс, когда показались первые дома. — Что бы вы ни говорили, мне все равно.
— Когда мне было двадцать лет, — сказал Причард, — когда мне было двадцать лет, я тоже сказал так однажды.
— Во первых, поговорим серьезно. Чтобы остаться здесь, вам нужны деньги. Я вам дам их завтра.
— Я не могу взять ваших денег.
— А они вовсе не мои, — ответила Констанс, — они папины.
— Англия всегда будет вашей должницей. — Он попытался улыбнуться. — Осторожнее со мной.
— Почему?
— Боюсь, я начинаю чувствовать, что жить стоит.
— Разве это плохо?
— Для тех, кто обречен, — прошептал Причард, неловко обнимая ее, — это может оказаться смертельным.
Когда они проснулись утром, то были очень торжественны сначала и бессвязно говорили о погоде, которая сквозь неплотно закрытые шторы казалась серой и неопределенной. Но потом Причард спросил: «Ну и что ты чувствуешь?», И когда Констанс задумалась и, нахмурив брови, чтобы не ошибиться, сказала: «Я чувствую себя ужасно взрослой», он не удержался и захохотал, и вся их торжественность исчезла. Они тихо лежали и говорили о себе, о своем будущем — как нищие, и Констанс беспокоилась, хотя и не очень сильно, что они шокируют прислугу. Но Причард сказал, что беспокоиться не о чем: что бы иностранцы ни сделали, они не могут шокировать швейцарцев, и Констанс очень обрадовалась, что находится в такой цивилизованной стране.
Когда они стали говорить о свадьбе, Причард сказал, что они поедут венчаться во французскую часть Швейцарии, потому что он не хочет жениться в немецкой, и Констанс подумала, как это ей самой не пришло в голову.
