морщась от вони, опять что-то разлили в кладовой. Караульный спал в зале богослужений, положив голову на стол. Веррес выругался, толкнул караульного в плечо раз, другой, подхватил лампу на соседнем столе, приподнял пьяницу за волосы и, увидев, что горло караульного перерезано, выронил лампу. Храм единого был охвачен пламенем за секунды.
Глава 26
Эм
Лагерь поставили восточнее того места, где был Кирум. Теперь перепаханное, усыпанное камнями мерзлое поле засыпал снег. Оставшиеся от кирумской дружины три тысячи воинов отыскали среди увалов место, где не так давно высилась часовая башня кирумского замка, и разбили свои шатры там. Их костры во мгле горели ближе всех к Фиденте и Утису. Говорили, что Спирант, который был выходцем из древнего каламского рода, хотя и не королевских кровей, целый день ворочал камни, хотел найти хотя бы стрелки от городских часов, но не преуспел в поисках. Теперь с этой стороны реки все было мертво. Но на противоположном берегу высились дома Утиса, и мигающие в них редкие огни оставляли надежду на лучшее. Огни горели и на башнях фидентского и утисского замков. В первом из них осталась с небольшой дружиной королева Арома – мать Фалко и Джокуса Адорири. Во втором – король Салубер и королева Кортекс, чей сын Фелис Адорири стал героем гахской битвы. Уничтожил с двенадцатитысячным отрядом утисских воинов двадцатипятитысячный отряд гахов и потерял всего три тысячи воинов. Три тысячи против двадцати пяти тысяч врага. Три тысячи семей, три тысячи домов, под крышами которых теперь слезам течь и течь. И это только в Утисе. А уж в остальных королевствах…
Кама стояла на берегу, у впадения быстрой Малиту в степенную Му, и думала, что эти два замка, которые так же, как две атерские столицы, глядели друг на друга через реку, пусть фидентский замок и прятался на половину своего роста за городским холмом, – оказались последним приютом для поколения отцов и матерей Камы, Процеллы, Фалко, Фелиса и всех ее ровесников, которые сумели выжить в самом начале страшной войны. Никого больше не осталось. Только эти трое. Арома, Салубер и Кортекс. Разве только еще Луксурия – теперь уже вдова брата араманского княза Претиума хлопочет о легкораненых в лекарских шатрах. Да вдова брата короля Бабу Бовеса – Сикилта помогает ей. Кто еще? Мать Фестинуса и Сервы – Кулпа? Ну так ее не выгонишь из походных шатров. Скулы напряжены, брови сдвинуты. Втемяшила себе в голову, что ее Фестинус погиб. Нет ведь никаких вестей, а она стоит на своем – знаю, чувствую. Кто еще жив из их поколения с этой стороны атерских земель? Бета и Тела Нимис? Где они теперь? На севере? Неизвестно.
Тела Нимис… Ненависть к бывшей тетке заскорузла в сердце Камы и стала тяжестью. Уже не жжет, а давит. И вызывает не боль в сердце, а тяжесть. Нечем становится дышать, когда она подкатывает к груди. Скручивает пополам, когда сваливается к животу. Сердце устает биться, словно бьется под тяжким грузом.
Вставший во главе объединенного войска Лаурус еще с утра отправил дозор к Ардуусу. Кама вместе с Ви и Имберой проводила Касасама до развилки, потом постояла у камня над могилой Сора Сойга, но ни Ви, ни Имбере рассказывать ничего не стала. Не захотелось шевелить то, что как будто запеклось. Не зажило, нет. Все, что проехалось по ее жизни острием, все только запеклось. И срывая запекшееся, на старые раны ложатся новые. Где Амади, где Эсокса? Где Туррис? Отчего это имя заставляет умножаться уже привычную тяжесть в груди и снова обращает ее болью? Или она, Камаена Тотум, подобна матери Фестинуса? Что же ты так, Орс? Как сказала Процелла? Рядом с Орсом всегда было тесно. Без него всегда будет пусто.
Кама оглянулась. Ви и Имбера держались в полусотне шагов. Разные и удивительным образом совпавшие. Одной двадцать шесть лет, другой двадцать один. Одна грызла черствый, выпеченный с камнями и кровью хлеб жизни с одной стороны, другая – с другой, пока обе они не столкнулись носами. Вот и думай, отчего все складывается именно так, а не иначе.
– Пора, – тронула с места лошадь Кама.
Ни слова лишнего. А ведь хотелось бы ей поговорить с ними, ну да ладно. Может быть, так даже и лучше. Да и о чем говорить с теми, которые все понимают, но которым всего не скажешь. И уж тем более не завоешь рядом с ними зверем. Да и что она может сказать кому бы то ни было, если она и сама не может понять, что с нею? Она даже толком не может понять, о чем выть. И это биение, что становится все настойчивее…
Когда были подсчитаны потери, выплаканы первые слезы, залечены легкие раны и поручены стараниям сиделок – тяжелые, пришло время решений. Гахи были истреблены, может быть, они остались в недрах Сухоты, но то воинство, что дошло от Араманы до Фиденты, в Фиденте же и растратилось. Дорого обошлось это королевствам, принявшим на себя удар ранее неведомого врага. В некоторых дружинах погибла четверть воинов. В некоторых не осталось и половины. Но гахов не осталось вовсе. Ни в Фиденте, ни в горах, хотя фидентские и утисские егеря еще прочесывали отдаленные ущелья. В любом случае каждому было ясно – где бы ни вылезли в будущем гахи, они враги навсегда. Некоторые из тысячников стали поговаривать, что следует послать дружину в Сухоту, где перебить гахов полностью. Вырезать их деревни, пока в них не народились новые воины, обрушить их подземелья, но таких умников оказалось немного. Хотя отряд снарядить все-таки решили. По сотне от дружин Араманы, Аштарака, Утиса, Бабу, Раппу, Фиденты – с одной целью – проверить, правда ли, что убивая всех и каждого, завоевывая замок за замком, гахи не оставляли за собой ни дозоров, ни гарнизонов. Хонорский замок, как рассказала Субула, оказался ведь пуст. Конечно, если не считать трупов и обглоданных гахами человеческих костей. Отряд этот возглавил княжич Аштарака Казус, и ушел он на юг уже на второй день после битвы. В тот же день, еще на фидентском берегу Малиту, был поставлен большой шатер, в котором собрались все, считавшиеся победителями в последней битве. В середине шатра курилась траурная жаровня. Заговорили не сразу. Когда стало ясно, что все смотрят на Лауруса, под началом которого оказалось наибольшее количество воинов, он встал, шагнул вперед, опустился на колени, обхватил плечи по правилам храмов Благословенного и низко поклонился. Каждый последовал его примеру. Затем Лаурус заговорил:
