— В больнице или на дороге, — отвечает он. — Тебе где больше нравится?
— Ты где была? — спрашиваю Машку поздно вечером, уже ночью, когда она появляется в прихожей раскрасневшаяся, со спутанными волосами, пахнущая дождем и юностью. Она смеется над моей показной строгостью, вешается на шею.
— Валентина звонила?
— Мама твоя.
— Не волнуйся, — сбрасывает туфли, ветровку, путаясь в брюках, направляется в ванну, — в глаза я ее мамой называю.
— Она волнуется.
Машка скрывается за мутным стеклом душевой кабинки и пытается перекричать шум воды:
— Я зайду к ней завтра. Пусть не ругается. Ей не о чем волноваться.
Иду на кухню, ставлю чайник на газ. Включаю телевизор. Машка появляется через несколько минут, запахивает халат, закручивает волосы в полотенце. Выхватывает пульт и перещелкивает на музыкальный канал.
— Чаю мне, — смеется. — С клубничным вареньем! Она не звонила?
Я бросаю взгляд на сотовый, отрицательно мотаю головой.
— А ты можешь забыть о ней?
Смотрит с интересом. Даже любимую Аврил убавила.
— А если я не хочу забывать о ней?
— И тебе это томление кажется сладостным?
Вытягивает ноги, ловя рукой соскальзывающую с колена полу халата. У дочери удивительные ноги. И пальцы на ступнях длинные и тонкие. Почти как у нее.
— А томление бывает взаимным?
— Наверное, — она пожимает плечами, подхватывает на ложечку клубничину и, поднося ее ко рту, оставляет на столе пунктир ароматных капель. — Об этом говорить сложно. Надо быть внутри ситуации. Вот если бы ты спросил о чем-то общем.
— Откуда берется равнодушие?
— Что ты имеешь в виду?
Она обжигает пальцы об исходящую паром чашку, хватает себя за мочку уха.
— Представь ситуацию, — я задумываюсь. — Все прекрасно. Ничего не меняется, но что-то происходит. Еще несколько дней назад она радовалась даже голосу в телефонной трубке. Потом остается только радость при встрече. Затем и эта радость уменьшается. Теперь она зажигается только во время секса. Если зажигается. Проходит еще какое-то время, и остается только равнодушие. Или не только.… Но она больше не вздрагивает от поцелуев и спокойно продолжает сушить волосы у зеркала. То, что недавно приводило ее в трепет, теперь оставляет холодной. Я же закипаю изнутри. Я не могу без нее. Ее голос, ее запах, ее тело способны… унести. А она вдруг становится раздраженной. Потом исчезает вовсе, сказав только: — Пока. Я позвоню.
— И ты ждешь звонка? — спрашивает Машка.
— Жду.
— Она ошиблась, — говорит Машка.
— Во мне? — не понимаю я.
— Причем тут ты? — кривится Машка. — В себе. Ты же сам почувствовал это, когда сказал, что ничего не меняется. А если она хотела перемен? Если она надеялась на перемены, новые ощущения? Выйди на улицу, поймай за рукав первую встречную женщину, насколько велика вероятность, что тебе будет с ней хорошо?
— Почему же тогда не объяснить? — не понимаю я. — Не сказать прямо?
— Она женщина, — говорит Машка. — Она не обязана объяснять. Женщина никому ничего не обязана. Да и скучно — объяснять.
— А что — не скучно?
— Многое, — Машка улыбается. — Крути головой. Вот сегодня. У дворца девчонку машина сбила. Я видела. Почувствовала, что это произойдет. Она перебегала дорогу, и легковушка словно срезала ее. Девчонка головой выбила стекло и упала на разделительную полосу. Водитель за сердце. Толпа! Крики! Скорая!
— И что же ты делала, когда смотрела на это? Развеивала скуку?
— Я слушала бубен, — хитро щурится Машка.
Я нашел ту женщину через три дня на территории городской больницы возле стеклянного куба хирургического корпуса. Несколько десятков человек, больных и посещающих, бродили по больничным дорожкам, сидели на скамьях, в беседках. Их лица были печальны. Их жизнь словно замедлила течение в
