низине, и они терпеливо ждали весеннего паводка. Или засухи. Она сидела одна. Я подошел и сел рядом.
— Здравствуйте.
Она молча кивнула.
— Моя дочь… — я запнулся, — слышит бубен. С детства. Вы сказали, что это бывает перед смертью.
— Не всегда, — женщина смотрела куда-то вверх и говорила медленно. — Некоторые — немногие, слышат его всегда. Но это тяжело.
— Почему? — не понял я.
— Он опьяняет, — она поднесла ладони к вискам, плотно прижала их, зажмурилась, — он опьяняет, но и дает силы. Все подчиняется бубну. Это ритм. Он заставляет двигаться. Облака, реки, птицы, рыбы, растения — все подчиняются бубну. И люди. Даже то большинство, которое не слышит. Они собираются в толпы и танцуют под жалкие подделки бубна. Только некоторые тонут в нем. Но вскоре они понимают, что не могут без него обойтись. И начинают искать бубен.
— Вы же сказали, что некоторые слышат его всегда?
— Слишком тихо. Приходится постоянно прислушиваться. Это мучительно. Но звук усиливается, когда кто-то вываливается из жизни. Ветер слабеет, и звук бубна становится особенно отчетливым.
— Ветер?
Сумасшедшая. Точно сумасшедшая. Я смотрел на нее и думал, что она сумасшедшая. И еще о том, смог ли бы я быть с этой женщиной. Впрочем, так я думал почти о каждой.
— Ветер?
— Да, ветер, — она глубоко вздохнула, повторила, — ветер. Его видят и слышат все, но немногие понимают это.
— И я вижу?
Я огляделся. Она напряженно усмехнулась, кивнула в сторону ковыляющей с палкой древней старухи.
— Посмотрите, как обветрено лицо. Ветер посеребрил волосы, почти ослепил ее. Она уже еле идет. Чтобы преодолевать ветер, ей пришлось согнуться. Но как только она перестанет двигаться против ветра, он стихнет, и бубен будет особенно хорошо слышен. Это главное. Больше нет ничего. Только ветер и бубен.
— Подождите, — я замотал головой. — А как же моя дочь?
— Не беспокойтесь, — женщина подняла глаза. — Если она слышит, обязательно придет сюда. Сейчас здесь бубен очень хорошо слышен. Здесь он почти всегда хорошо слышен. Сегодня умрут трое. Один уже почти мертв.
Я вздрогнул. Встал. Огляделся. Люди, прогуливающиеся вокруг и поглядывающие на здание хирургии, повернулись в мою сторону. Женщина коснулась руки.
— Успокойтесь. Еще не время. Не бойтесь.
— Папка?
Машка шла мне навстречу. Высокая, легкая, красивая!
— Папка! Что ты тут делаешь?
Резко ударило в затылок. В глазах потемнело. Скрутило желудок и закололо тупой иглой в спину возле лопатки. Влажные от июньских дождей больничные ели воткнулись в мокрое небо. И небо немедленно отозвалось. Глухими ударами. Низкими тонами. Беспрерывным размеренным ритмом. Который пронзил тело. Завибрировал в затылке и кончиках пальцев.
Вот он ветер. И не думает затихать. Усилился, потащил в закручивающуюся воронку навстречу десяткам умиротворенных поглощающих уст. И лицо Машки среди них. Родное, милое, единственное лицо. И она тоже выпивала меня.
Телефон.
Телефон.
Телефон!
— Да. Кто это?
— Послушай! Ты специально подговариваешь ее не приходить ко мне? Так ты отплачиваешь мне за то, что я вырастила ее, стирала пеленки, не спала ночами? Так? Ты всегда был эгоистом, думал только…..
Жара. Мой отпуск закончился, и началось лето.
Прямая и безусловная причинно-следственная связь.
Я снял себе отдельную квартиру.
Соврал Машке, что Она мне все-таки позвонила.
