образом?
Мы поднялись. Я увидел себя в зеркале до плеч; выглядел я, как на суде присяжных. Несмотря на то, что я много выпил, я себя сознавал. Тем не менее, контуры моей груди были расплывчаты, как чья-то слишком длинная тень.
Я пересек зал, следуя за Бийяром.
Снаружи зверский ветер хлестнул меня по лицу, как в двери вагона. Какую- то секунду я имел намерение проводить моего товарища, но воздержался: к чему все это? Взаимопонимания к тому же нет. Он был любим, богат, счастлив.
Вдобавок пробило девять часов.
Сказать «до свиданья» первым я бы не решился; Бийар был менее деликатен.
– До завтра, Батон.
– Угу, до завтра.
Я шагал прямо вперед, пока не вышел на знакомую улицу.
Бары были полны, теплые и освещенные.
Несмотря на то, что жажда меня не мучила, мной овладело сильное желание чего-нибудь выпить. Я сопротивлялся этому до тех пор, пока не подумал, что сегодня я не сделал никаких пустых затрат.
Я вошел к Бьяру.
Вокруг стойки плыл пар, как в ванной комнате. Гарсон рассматривал бокал на прозрачность.
Я заказал то, что было дешевле всего: чашку черного кофе.
– Большую?
– Нет, маленькую.
III
Назавтра я провел день, повторяя, что не пойду к Бийару. Он способен ласкать свою любовницу передо мной. Она сядет ему на колени. Будет щекотать ему ухо.
Эти знаки дружбы вывели бы меня из себя.
Любящие – эгоисты и невежи.
В прошлом году молодожены жили в комнате, где сейчас молочница. Каждый вечер они облокачивались на окно. По звукам их поцелуев я мог сказать, были то поцелуи в губы или в тело.
Чтобы их не слышать, я шатался по улицам до полуночи. Когда я возвращался, я раздевался в молчании.
Однажды, к несчастью, ботинок выпал у меня из рук.
Они проснулись, и снова начались звуки поцелуев. В ярости я постучал в стену. Я человек не злой, и несколько минут спустя я пожалел, что помешал им. Должно быть, они смутились. Я принял решение принести им извинения.
Но в девять утра взрывы смеха снова пронзили стену. Влюбленным было наплевать на меня.
Вечером после ужина я прогуливался по бульвару Сен-Жермен. Магазины погасили свои огни. Арки фонарей освещали листву деревьев. Трамваи, длинные и желтые, скользили без колес, как коробки. Рестораны пустели.
В воздухе разнесся бой. Восемь часов.
Хотя Бийар и не был идеальным другом, я не переставал думать о нем.
Мое воображение создало идеальных друзей на будущее, но в ожидании их я готов был довольствоваться чем угодно.
Возможно, его любовница и не красивая. Я заметил, что женщины, которых мы не знаем, всегда представляются нам красивыми. В армии, когда какой-нибудь солдат в полку рассказывал мне о своей сестре, о своей жене, о своей кузине, я тут же представлял себе великолепную девушку.
Не зная, чем занять время, я направился к отелю Канталь. По дороге я подумал было повернуть назад, но перспектива пустого вечера быстро прогнала это слабое намерение.
Улица Жи-ле-Кер пахла стоячей водой и вином. Сена текла рядом с сырыми домами этой улицы. Дети, которые ее пересекали, имели в руках литровые бутыли вина. Прохожие шли по мостовой; можно было не бояться машин.
То там, то сям эти пустынные лавки, которые закрываются поздно, продавали вареные овощи, зеленое пюре и картошку, которая дымилась в цинковых тазах.
Было слишком рано идти к Бийару. Я не люблю являться сюрпризом к людям, потому что они вообразят, что я пытался узнать, что у них на ужин.
От пальто у меня немели плечи. Судорога в боку заставляла идти согнувшись. Вечерами лучше не садиться на скамью, вызываешь жалость.
Потому я зашел в бар на площади Сен-Мишель и, по привычке, заказал черный кофе. Я повесил шляпу в угол, перед зеркалом.
На керамических стенах прекрасные египтянки наполняли кувшины. Два господина в современных костюмах играли в шахматы. Поскольку правила этой игры мне незнакомы, я не понимал ничего в геометрическом развитии пешек.
Гарсон в куртке из ткани альпага, разрезанной на животе, принес мне кофе. Он был вежлив. Он даже принес мне 'Иллюстрасьон' в картонной папке.
Едва я открыл это издание, как запах глянцевой бумаги напомнил мне, что я нахожусь не в своем окружении. Все же я пролистал журнал. Чтобы рассмотреть фотографии, я должен был наклоняться, потому что они отсвечивали.
Время от времени я бросал взгляд на свою шляпу с тем, чтобы удостовериться в ее присутствии.
Дойдя до объявлений, я закрыл папку.
Мое блюдечко, полное холодного кофе, было отмечено цифрой в тридцать сантимов. Я надеялся, что это цена кофе; но так как эти блюдца произведены еще до войны, я боялся, что будет больше.
– Гарсон!
Через секунду он взял мою чашку и протер столик, который я отнюдь не запачкал.
– Тридцать сантимов, господин.
Я заплатил монетой в один франк. У меня было намерение не давать на чай больше двух су. В последний момент, испугавшись, что этого недостаточно, я оставил четыре су.
Я вышел. Спина больше не болела. Кофе еще грело мне желудок.
Я шел по улицам с уверенностью и удовлетворением служащего, покинувшего свою контору. Впечатление от того, что я играю роль в толпе, привело меня в хорошее настроение.
Я вставил себе в рот последнюю сигарету, хотя хотел сохранить ее на завтрашнее утро. Несмотря на то, что спички у меня есть, я предпочел попросить огня у прохожего.
Один господин стоял на 'островке спасения', куря сигару. К нему я подходить поостерегся, зная, что любители сигар не любят давать прикуривать: они дорожат своим пеплом.
Дальше по пути – ибо у меня был путь – курил другой человек.
