ценят.
Бийар не больше, чем другие.
Я познакомился с Анри Бийаром в толпе перед аптекой.
Толпы на улицах всегда вызывают у меня антипатию. Тому причиной страх оказаться перед трупом. Однако одна потребность, которая любопытством не являлась, отдает приказ моим ногам. Готовый закрыть глаза, я проталкиваюсь вперед вопреки себе. Ни одного из восклицаний зевак не пропускаю: пытаюсь понять прежде, чем увидеть.
Однажды вечером, часов в шесть, я оказался в толпе настолько близко к полицейскому, который ее сдерживал, что я мог различить кораблик города Парижа на его посеребренных пуговицах. Как во всех местах скопления народа, люди толкались задами.
В аптеке, в стороне от толчеи, сидел человек без сознания, но с открытыми глазами. Он был такой маленький, что его затылок лежал на спинке стула, а его ноги свисали, как пара чулок на просушке, носками к полу. Время от времени его зрачки совершали полный оборот. Многочисленные пятна покрывали перед его штанов. Булавка застегивала пиджак.
Суета аптекаря, почти полное безразличие, которое люди проявляли к одежде несчастного, интерес, который вызывал у них он сам, – все это показалось мне ненормальным.
Женщина, завернутая в толстую шаль, пробормотала, озираясь:
– Это от слабости.
– Не толкайтесь… не толкайтесь, – советовал пожилой человек.
Коммерсантка, которая то и дело бросала взгляд на открытую дверь своей лавки, осведомляла публику:
– В квартале все его знают. Это карлик. Настоящие несчастные гордые, они напоказ не выставляются. Этот не интересный: он пьет.
И вот тогда мой сосед, на которого я еще не обратил внимания, заметил:
– И правильно делает.
Это мнение мне понравилось, я его одобрил, но так, чтобы только этот незнакомец заметил.
– Вот до чего доводят излишества, – сказал господин, который держал в руке пару перчаток с плоскими пальцами.
– Несчастные будут до тех пор, пока революция не сметет современное общество, – низким голосом произнес старик, который только что советовал не толкаться.
Полицейский, которому пелерина придавала загадочный вид, потому что скрывала руки, повернулся, и прохожие стали обмениваться взглядами в том смысле, что не разделяют мнение этого утописта.
– Все они этим кончают, – пробормотала домохозяйка, протез которой на секунду отделился от десен.
Другой господин, который непроизвольно имитировал гримасы лилипута, качнув головой, поддержал.
– Почему его не отправят в больницу? – спросил я у полицейского.
Я бы мог осведомиться у моих соседей. Нет, я предпочел спросить у полицейского. Мне показалось, что таким образом строгость закона заострится на мне одном.
Карлик закрыл глаза. Он дышал животом. Его дрожь сотрясала рукава и шнурки туфель. Нитка слюны свисала с подбородка. Под полурасстегнутой рубашкой различался, будто он был мокрым, сосок, маленький и острый.
Бедняга, несомненно, умирал.
Я взглянул на соседа. Он шерстил себе усы. Позолоченная пуговица застегивала воротник его рубашки. Худой, нервный, маленький, он был симпатичен мне, большому, сентиментальному увальню.
Наступала ночь. Газовые рожки, уже зажженные, еще не освещали улицы. Небо было холодной синевы. На луне были географические рисунки.
Мой сосед стал отходить, не простившись со мной. Мне показалось, что в его нерешительности была надежда, что я пойду вместе с ним.
Я поколебался секунду, как сделал бы любой другой на моем месте, потому что, в общем-то, я его не знал; вполне могло оказаться, что его разыскивает полиция.
Потом, не раздумывая, я его догнал.
*
Расстояние было таким, что у меня не хватило времени подготовить фразу. Ни слова не вырывалось у меня из моего рта. Незнакомец же не обращал на меня внимания.
Он шагал странно, наступая, как негр, сначала на каблук, а затем на всю подошву. За ухом у него была сигарета.
Я разозлился на себя за то, что пошел за ним; но я живу один, я не знаком ни с кем. Дружба была бы для меня таким огромным утешением.
Теперь мне уже было невозможно его отпустить, потому что мы шагали рядом в одном направлении.
Все же на углу улицы я испытал желание сбежать. Оставшись вдалеке, он мог бы думать обо мне все, что ему захочется. Но я ничего не сделал.
– Сигареты не найдется? – вдруг спросил он.
Инстинктивно я бросил взгляд на его ухо, но, чтобы не раздражать его, тут же опустил глаза.
По моему мнению, он должен был бы сначала выкурить свою собственную сигарету. Но он мог о ней и забыть.
Я дал ему сигарету.
Он закурил, не спрашивая, не последняя ли она у меня, и снова зашагал. Я продолжал идти рядом, чувствуя себя неловко перед встречными за его безразличие. Я бы хотел, чтобы он повернулся ко мне, спросил бы меня о чем-нибудь, что позволило бы мне как-то определиться.
Сигарета, подаренная мной, укрепила наши отношения. Я больше не мог взять и отойти: к тому же, я, скорей, предпочитаю терпеть неловкость, чем показаться невежливым.
– Давай выпьем по стаканчику, – сказал он, останавливаясь перед винной лавкой.
Я отказался, не из вежливости, но из страха, что он не заплатит. Со мной уже проделывали этот трюк. Нужно быть настороже, особенно с незнакомцами.
Он настаивал.
У меня было немного денег на случай, если карман у него окажется пустым; я вошел.
Хозяин, сидя, как клиент, быстро вернулся за стойку.
– Господа, добрый вечер.
– Добрый вечер, Жакоб.
Потолок в зале был низкий, как в вагоне. На кассе лежали билеты в синематограф, со скидкой.
Мой спутник заказал кружку пива.
– А ты – ты что будешь?
– Как вы.
Я предпочел бы заказать ликер, но сделать мне это помешала моя дурацкая застенчивость.
Мой спутник глотнул пива, потом, утирая усы, полные пены, спросил:
– Тебя как зовут?
– Батон Виктор, – ответил я, как в армии.
