Черт, звучит хорошо, подумала Бернадин. Даже и сравнивать нельзя с ее интрижкой с Гербертом. С Гербертом они не разговаривали: секс и все.
— Знаешь, я так долго была замужем, что подобное мне и в голову не приходило, — призналась она.
— Позволь мне стать твоей защитой и опорой сегодня, — попросил он и заглянул ей в глаза. Очень серьезно.
— Да ты меня уже поддержал, своим разговором. Но, честно сказать, я бы рискнула, — сказала и тут же занервничала. Хотя почему, собственно? Нет, она должна узнать, каково это, и узнает, прежде чем опять начнет полностью соображать и передумает.
Джеймс помог ей выйти из-за стола, отошел к бару расплатиться, обернулся, снова посмотрел ей в глаза. „Вот так дела", — подумала Бернадин. Она смотрела на него не отрываясь. Какие плечи, дух захватывает. Ей безумно захотелось оказаться в этих сильных руках. Когда Джеймс обнял ее за плечи, по телу снова пробежал ток.
Они поднялись в лифте на ее этаж. Бернадин так нервничала, что никак не могла вставить ключ в замок. Понимая, что с ней творится, Джеймс взял у нее ключ и сказал:
— Успокойся, все хорошо. Давай я.
Она прижалась спиной к его груди. Ей хотелось упасть, чтобы он подхватил ее и понес, но она словно окаменела. Дверь открылась, из комнаты им в лицо дунул прохладный ветер. Бернадин положила сумочку на кровать и подошла к окну. Вот он здесь, а она не знает, что делать дальше. Страшно подойти сразу слишком близко. Но Джеймс сам подошел к ней и стал рядом. Они смотрели на залитый огнями город, и Бернадин подумала что такого она даже в мечтах не представляла.
— Как ты? — тихо спросил он.
— Страшно.
— Я знаю. Совершенно очевидно, что с тобой в жизни ничего похожего не случалось.
— Ты прав.
— Мне это нравится. Не передумала?
— Я много о чем передумала.
— Если тебя это утешит, со мной такое тоже впервые.
— Неужели?
— Правда. И это всего лишь временное решение постоянной проблемы, от которой не уйти. — Джеймс нагнулся, целуя ее волосы, щеки, обнаженные плечи. Напряжение исчезло. — Знаю, звучит банально, но мне кажется, я знал тебя всю свою жизнь, — сказал он и поцеловал ее в губы. — И знаешь еще что?
Бернадин его почти не слышала. Как хорошо…
— Что? — произнесла она наконец.
— У меня уже полгода никого не было.
Это она расслышала.
— Вот в это я не верю.
— Это правда.
— И почему?
Он не ответил.
— Я хочу, чтобы сегодня ты почувствовала себя самой прекрасной женщиной на свете, — сказал он и снова поцеловал ее.
Бернадин посмотрела ему в глаза и улыбнулась. Хорошо. Так хорошо, что она глубоко вздохнула, взглянула на стоящего перед ней мужчину и успокоилась. В конце концов она уже не замужем. У нее в сумочке предохранительное средство. Она взрослая женщина и вольна делать все, что захочет. Разве нет? Разве сердце уже не сказало „да"? Откуда же тогда все ее сомнения? Откуда мысли, что она не должна здесь находиться, что то, что она делает, — низко и грязно, и вообще такое простительно в двадцать, но никак не после тридцати. Но она истосковалась по настоящему чувству, по настоящей нежности, и ей нужен был настоящий мужчина. Она хотела, чтобы Джеймс обнял ее. Она хотела, чтобы он снова и снова повторял ей: „Ты прекрасна", пока она в это не поверит. Она хотела, чтобы он сказал ей, что все еще у нее наладится. И хотела, чтобы это сбылось.
Джеймс сказал, что уже десять лет не обнимал и не целовал черную женщину. Первый раз за десять лет он разговаривает с женщиной открыто, не стараясь казаться иным, чем он был. Сказал, что благодарен судьбе за их встречу. Он обнял Бернадин так сильно и нежно, что она заплакала. И он сказал: „Поплачь", и она плакала, и ей было хорошо.
Так они стояли у огромного окна, пока оба не нашли в себе силы дать друг другу утешение иного рода. К рассвету следующего утра Джеймс Уилер и Бернадин Харрис полюбили друг друга. Оба понимали, что это утешение лишь временное. Джеймс благодарил Бернадин за то, что она утешила его боль, за то, что доверилась ему, что была с ним честна, был благодарен за все и особенно, сказал он, прощаясь, за то, что она вернула ему веру в женщин его расы. Он уехал.
Бернадин оплатила свой номер, села в свой „Черроки" и поехала домой. Дома она уселась на диван, потянулась было по привычке за сигаретой, но ни нужды, ни желания курить не было, и она не стала. Улыбаясь, она снова и снова переживала прошедшую ночь и думала, что пусть даже они никогда больше не встретятся, пусть она никогда его больше не увидит. Неважно. Она снова почувствовала себя живой.
НОВЫЕ ГОРИЗОНТЫ
Большой грузовик натужно сопел за окном. Это была не машина мусорщика. Глория встала и выглянула через жалюзи. Многотонный фургон парковался у дома напротив, а под самыми окнами стоял „бьюик"-седан темно-синего цвета. Чернокожий лет под пятьдесят вылез из автомобиля; на нем был серо-голубой комбинезон. Судя по всему, работник транзитной автомобильной компании, кажется, это их форма. В его почти седых волосах просвечивала лысина, а кожа была красновато-коричневой. Ростом он был примерно метр семьдесят семь, точно сказать было трудно. С такого расстояния не определишь, красивый он или нет, но для своего возраста держался неплохо.
Наконец-то хоть один темнокожий по соседству. Глория была приятно взволнована: надоело быть единственной во всем квартале — не считая, конечно, Тарика. Почему раньше никто вроде них сюда не переезжал? Ведь дома здесь совсем не дороже. И удобно вполне.
Глория еще минут пятнадцать — двадцать наблюдала, как грузчики разгружали коробки и ящики. Что-то хозяйки не видно. Может, попозже стоит зайти к новым соседям, принести бутылочку вина Нет. Может, они люди религиозные и не пьют. Не хотелось бы их обидеть. Тут она вспомнила, что в холодильнике есть полуфабрикат — картофельный пирог. Можно приготовить и отнести им.
Может быть, теперь будет с кем попить кофе, посудачить. Те, кто жил здесь прежде, относились к Глории хорошо, улыбались при встрече у почтового ящика, но не были слишком дружелюбны. Говорили „привет", махали рукой из окна машины (хоть и не всегда), но никто никогда не приглашал ее ни в бар, ни к себе на обед, и она отвечала тем же. Честно говоря, Глория не чувствовала себя такой же, как они. Они были белые. Их жены — в основном домохозяйки. Вся радость в их жизни — это ездить в кегельбан, или на пикник, или в супермаркет, а то и убирать в доме весь день напролет.
Интересно, есть ли дети у новых соседей? Вроде там не было видно детской мебели, игрушек, велосипедов. Может, их дети такие же подростки, как Тарик. Или совсем взрослые. Этот дом в квартале самый маленький, единственный одноэтажный, с двумя спальнями. Его всего пять лет как построили. Вот только прежние жильцы настелили там грязно-бурый ковер, а кухню и коридор выложили кафелем ярко-оранжевого цвета. Глория знала об этом потому, что заглянула в каждое окно сразу, как они уехали. А эти новенькие заключили сделку и уплатили всего девяносто пять тысяч баксов. Глории это было известно, как и всякому другому — много раз читала условия по продаже под подписью „продается", которая висела уже целых девять месяцев. Глория так привыкла видеть табличку на окне, что не заметила, как надпись на ней сменилась на „продано".
Наконец она закрыла жалюзи и спустилась вниз приготовить себе омлет. Потом надо было идти на работу. Нет, сегодня не стоит знакомиться с новичками.
Салон был пуст, что было странно; Филип всегда приходил раньше Глории. Дезире непростительно опаздывала, а у Джозефа до десяти не было клиентов. Синди поехала записываться на курсы судебных репортеров, так что до полудня она не появится. Глория нажала клавишу автоответчика, и тут заметила записку от Дезире, в которой сообщалось, что та увольняется. Глория вздрогнула и глянула на рабочее место Дезире. Пусто. Никаких причиндалов. И когда только ей стукнуло это в голову? Но, может, и к лучшему, что эта дурочка убралась.
