«Идиот!» – резюмировал свой рассказ Саша. Дальше открывалась позорная страница их биографии. Саша стянул с вешалки свою видавшую виды дубленку и серую солдатскую ушанку без звездочки и вышел следом за Любимовым на площадку пятиэтажки. Первый час ночи, вернуться домой с Алтуфьевки не то что не на чем, но и не на что. А на улице мороз. Женя повесил на оконный шпингалет зонт, котелок и кашне. Под батареей на полу лестничной площадки между третьим и вторым этажами они легли, изогнувшись, «валетом», заняв практически все пространство, если не ошибаюсь, размером по СНИПу – 170х70 см. На окраине живут, как правило, люди простые, на работу они отравляются рано. Матерясь и балансируя, они перешагивали между скрюченными телами крепко спящих будущего известного художника-абстракциониста и главного архитектора Центрального округа столицы. Причем Женины вещи остались в целости и сохранности. Не сперли даже котелок.
Москва, как известно, не Париж, и кафе, в котором можно сидеть часами и писать сценарий, в начале семидесятых было не так просто найти. Как правило, в любую подобную точку общепита вечером стояла очередь. Чтобы попасть в ресторан, приходилось прикладывать ладонь к стеклянной двери, пряча в ней от стоящих рядом купюру от рубля до пятерки. Со стороны очереди деньги были не виды, зато швейцар, одна из самых влиятельных фигур в столичной жизни, взятку отлично видел. «У них стол заказан», – иногда снисходил он с объяснением к редким восклицаниям из покорной очереди.
Поскольку выбор получался крайне ограниченный, мы остановились на кафе «Московском», расположенном по диагонали от Центрального телеграфа, на другой стороне улицы Горького. Немаловажно, что барменом в кафе работала мама Вити Проклова и моя будущая теща Инесса Александровна.
Чтобы наши посиделки не выглядели вызывающими – пара чашек кофе за весь день, – мы брали с собой Витьку. За то, что непутевый сын при деле, да еще и на глазах, нам регулярно доставалось мороженое. Витя сидел расслабленный, тихо улыбался, не вмешиваясь в наши споры. Вероятно, он предвкушал предстоящее угощение. Если нам приносили нормальные порции из трех шариков, иногда политых шоколадом, то перед Витюшей выставляли чуть ли не торт из мороженого, да еще увенчанный маленьким коктейльным зонтиком. По сей день не знаю: что этот зонтик символизирует? Один раз пара, что сидела рядом, спросила у нашей официантки, можно ли им принести такую порцию. Официантка брезгливо на них посмотрела и равнодушно ответила: «Это мороженое – кому надо мороженое». И сразу все стало ясно, вопросов больше не возникало.
Позже, когда к нам присоединились преподаватели Минченко и Папков, мы переехали к Прокловым домой, где сочинять было намного приятнее. Во-первых, у Вити была своя большая комната, во-вторых, Витина бабушка Ирина Михайловна кормила нас либо борщом, либо грибным супом. А сочетание пищи духовной и материальной дает необыкновенные результаты. Рассказы про то, что художник должен был голодным, полная ерунда. Он может им быть только в двух случаях: если пьет и не закусывает, и если психически неустойчив.
Движущей силой в нашем сценическом союзе был, конечно, Игорь Лихтеров. Он имел редкую реакцию на слово. Через сорок лет мы с ним встретились на Таганке, переходили улицу у Дома русского зарубежья имени А. И. Солженицына, и Лихтеров тут же сказал: «Двести лет вмейсте». Самую большую загогулину из всей команды сделала его жизнь. На пятом курсе он женился на киргизской девочке Гале, чья мама служила на исторической родине министром культуры с приложением членства в ЦК и Верховном Совете этой древнейшей полукочевой-полуоседлой республики. Целиком оседлыми киргизы стали всего лишь лет восемьдесят назад, но пока ничего хорошего из этого не получилось. На фоне древней киргизской истории Лихтеров выглядел настоящим интеллектуалом, плюс цэковский паек, что на территории бывшего Советского всегда служило неплохим подспорьем, причем не только материальным, но и моральным. У них с Галей родились две дочки. Но наступили времена, когда киргизский народ остался на месте, а Игорь с киргизской женой и двумя дочерьми откочевал в Израиль. Затем Лихтеров перекочевал в Москву, где открыл с Галей архитектурную мастерскую, перенеся ее из Хайфы. Гумилев-младший, по-моему, называл такое переселение народов пассионарностью.
Поскольку нас больше волнует время, связанное с КВН, то несколько страниц жизни студента Лихтерова точно отражают время, которое я пытаюсь описать.
Неприятности у Лихтерова возникли за два года до КВН, сразу по двум линиям – военной кафедры и КГБ. Начались они с вызова в первый отдел института, где ему вручили повестку явиться туда-то и тогда-то, заодно взяв подписку о неразглашении.
А вызвали его из-за история, которая произошла в Одессе с конца лета 1968 года. В последние дни каникул Игорь с двумя приятелями разбили палатку на песчаной косе километрах в тридцати от города. Абсолютно пустой берег, только солнце и море. Однажды неподалеку остановились два автобуса, полные девушек. Эта троица три дня вообще никого не видела, а тут такой цветник! Оказалось, что остановились для купания ученицы какой-то чешской школы, окончившие двенадцать классов и приехавшие на каникулы в Одессу. У водителя одного из автобусов работал транзистор, по которому они услышал о начале августовских событий в Праге. К этому времени друзья Игоря уже успели сгонять на хутор и притащили канистру домашнего вина. Сам Лихтеров, чем-то похожий на актера Даля, но в очках, хорошо выпивший, попросил прощения у девушек от имени всего советского народа и назвал наших руководителей так, как они того заслуживали. Сопровождали эту чешскую девичью группу парень из МГУ и девушка из одесского обкома комсомола, которая, кстати, была соседкой Лихтерова по коммунальной квартире.
К началу учебного года Игорь вернулся в Москву, естественно, забыв эту историю, но тут его пригласили в КГБ и напомнили про летнее приключение.
Поскольку он ни к какой протестной группе не принадлежал, то и интереса для органов не представлял. Но как от всякого человека, пойманного с компроматом, от него потребовали сотрудничества. Предложили не сразу, а после нескольких вызовов к себе. Как любой советский человек, Игорь ждал, что именно этим все закончится. Как всякий нормальный человек, он стал отказываться. «Вы подумайте…» – «А я смогу закончить институт?» – «А вы подумайте…» Тут Лихтеров понял, что ему грозит исключение, следовательно, армия, а он ее боялся страшно.
Параллельно происходили странные события на военной кафедре. Курс выстраивают на плацу (для этого использовался задний двор института), и подполковник Пятыров, маленького роста, с гладко зачесанными назад черными волосами, начинает расхаживать вдоль строя. Он недавно служил в Западной группе войск и рассказывал нам на занятиях, как чешские дети бросали во время братской помощи в открытые люки советских танков бутылки с зажигательной смесью. Вдруг он набрасывается на Игоря и начинает его душить. «Я знаю, – кричит Пятыров, – это он в меня стрелял!» У Лихтерова были длинные волосы, и, как он утверждал, их ему разрешил носить наш ректор Юрий Николаевич Соколов…
Юрий Николаевич при встрече на американский манер тыкал Лихтерова большим пальцем в живот. Однажды он сказал: «Можешь не ходить в парикмахерскую. Тут на днях приезжает иностранная делегация, я тебя вызову». То есть он подготовил случайную встречу демократов в коридоре. Пару раз именно так и происходило. Ректор, проходя, доброжелательно втыкал в Лихтерова, который был похож на хиппи, палец.
Прошло несколько дней после выходки Пятырова, как Игоря на военной кафедре прямо с контрольной вызывает к себе завкафедрой полковник Кравцов… Причем это было обставлено довольно странно. Преподаватель, который ведет контрольную, объявляет: «Лихтеров, подойдите сюда». Он отвел Игоря к окну. Через стекло Игорь видел вывеску «Пирожковая» напротив института. Начался обед, и там выстроилась очередь. Большинство в ней были девушки. Преподаватель спрашивает: «Как тебе вон та? Хороша!» Игорь отвечает: «Да ничего, и вон та тоже будь здоров». Тут офицер начинает обсуждать девушек, а Лихтеров судорожно думает: «К чему все это?» – «Извините, – говорит он, – я контрольную не успею написать». – «А тебе и не надо писать, тебя завкафедрой ждет». В коридоре он встречает подполковника Петра Макаровича Холодного, которого мы все признавали за нормального человека. Холодный ему на ходу: «Все, что Кравцов тебе скажет, делай, не задумываясь!»
