А вот на его свадьбе наших было мало. По-моему, не захотел нас видеть у себя. А точнее, чтобы мы увидели.
Лишь в день его погребения, Ивана Ивановича, – через долгие годы – я увидел его жену, побывал в квартире. Лежал он в гробу в столь непривычном на нем костюме (всегда ведь в черной, все одной и той же, гимнастерке), а на стуле возле него сидела женщина, все время полуотвернувшись. Я знал, мы знали, а тут я впервые рассмотрел: щека черная, как остается от близкого взрыва, глаз один жутковато неподвижный, вставной. Ей самой, возможно, было безразлично, как она смотрится, отворачивалась же (вдруг подумалось): ради покойного. Раз он не звал нас к себе, значит, не хотел, чтобы видели.
А ведь знали его историю, на редкость романтичную в наше не столь уж романтичное время. Помню, я переживал ее почти со слезой, когда однажды услышал. Сам он и рассказал. В группе подрывников, которую Ваня водил на 'железку', была (или в тот раз оказалась в ней, возможно, сама напросилась, это бывало) молоденькая девушка. Когда уходили после подрыва эшелона, убегали, она напоролась на мину. Несколько километров он нес ее на руках. Вспоминая, сказал: 'Прижалась, худенькая, дрожит, как дитя'… Вот эта память их и поженила. Наверное, он гордился своим поступком: не тем, у железной дороги, а послевоенным. А были или нет счастливы – кто знает? Было горе на лице вдовы, но доброты, кажется, не много. А Ваня и запивал сильно, и все время туберкулезом болел. Сын их попал в тюрьму, на похоронах отца его не было.
Если бы за все хорошее воздавалось полной мерой-было бы просто жить. А жизнь не проста.
14
На спаде (или как говорят белорусы: на сконе) лета 1944 года над размытыми и поросшими лебедой пепелищами Петухов разносился одинокий звук. Негромкий, вялый, какой бывает, когда стесывают кору, звонкий, сухой, когда прямо на срубе высекают канавку, чтобы уложить мох-для соединения со следующим венком бревен.
На опушке леса стоят двое и вслушиваются. Впрочем, их трое – на руках у женщины, завернутый в грязный марлевый лоскут, спит малыш. И косынка на голове у женщины марлевая, от этого особенно заметны черные крапинки на изуродованной левой щеке, на лбу. У ног мужчины армейский вещмешок, сам он в русской шинели, для него короткой, она вся в бурых пятнах, заношенная.
– Это татка, мой татка! – шепотом восклицает женщина. – Я как голос его слышу.
– И пришли они в Вифлеем…
– Мне не верится, что мы снова здесь!
– И пришли в Вифлеем, потому как велел Август отправиться каждому туда, где родился. Иосиф пошел записаться с Мариею, обрученною ему…
По дороге Франц уже несколько раз вспоминал про библейскую перепись, а вообще-то они с Полиной очень обрадовались, когда в военном госпитале им выдали бумажку, одну на двоих (с упоминанием о ребенке): 'препровождаются по месту довоенного проживания'.
В том госпитале они прижились надолго, Франц работал по заготовке дров, Полина, немного поправившись, при кухне и санитаркой, а затем пришло время рожать. Обнаружила, что за время, пока она болела, ее 'немой' стал общим любимцем в госпитале, медсестры его жалели, подкармливали. Даже приревновала:
– Ты теперь меня такую поменяешь. Я знаю.
А Франц улыбался так, что хотелось верить: уродливо склеившийся ее глаз и эта ужасная несмываемая чернота на щеке для Франца как бы невидимы.
Старый Кучера издалека увидел и стал приглядываться: что это за женщина так спешит, направляясь к его селищу, селибе. Белая косынка то появляется, то прячется в березовой зелени. Последний раз тюкнул топором и, не слезая с высокого сруба, следил за живым пятном глазами, уставшими от многодневного безлюдия. Когда увидел на руках у женщины дитя, несмелая мысль – а вдруг Полина? – стала гаснуть. Но все равно интересно, кто это-а вдруг сыскался еще один петуховский житель?
Полина уже видела, уже узнала отца: голова совсем-совсем белая, а лицо красиво-загоревшее и усы, борода все еще темные. Татка, татка! – комок слез не выпускал голоса, крика.
И когда она выбежала из кустов с плачущим ребенком, которому передалось волнение, и выкрикнула- таки: 'тэта!', старик, непонятно каким образом оказался на земле. Прихрамывающий (Полина испугалась, что ударился, свергаясь со сруба), двинулся ей навстречу. Полина, дочка! Но что это у нее с лицом, со щекой? И чей малышок на руках.? Как же она похожа на свою маму! Молодую, беломорканальскую. :- А донака моя, а что с тобой сделалось!-непохоже на себя запричитал отец. Обнял ее вместе с ребенком. – Ну, ничего, ничего, главное, живые, встретились. А где же мамка, жива?
Полина, повернувшись, посмотрела на то место, где они с Францем оставили холмик-могилу, там все заросло бурьяном, травой.
– Так это она? Я почему-то так и подумал. Так и подумал.
– Мы тут решили поховать.- Полина сказала 'мы' и оглянулась в сторону опушки. Франц там, дожидается, когда покличут.
– А Павлик? Он что, в армии? – в свою очередь спросила у отца.
– Ушел наш Павел, сказал, пойду добивать зверя в логове. Некоторых оставляли работать в районе, а он: пойду добивать. И вот…
Стал шарить в карманах, потом махнул рукой в сторону шалашика, возле которого валяются одежки, котелок стоит с ложкой, ведро.
– Там похоронка. На Висле сложил голову наш Павлик.
Видно, чтобы не дать ей заплакать, тут же спросил у Полины про дитя, которое молча, оценивающе разглядывало своего деда:
– Твое?
– Наш Павлик,-специально ударение сделала: наш! – Мы его так назвали. О, Господи, как будто чувствовала!
– А отец кто?
– Тут, тут, тоже пришел. – Полина показала на лес. – А что у вас с ногой?
– Да малость миной подцепило.
– И меня, татка, во, видишь! Но Франц говорит, что зато не потеряюсь, приметная.
И заплакала.
– Ну, ничего, ничего. Зато во какой у вас красавец! Франц, говоришь? Что ж он в лесу прячется, как соловей-разбойник?
– Ой, я вам все, все объясню. Мама вам то же самое сказала бы. Они так подружились.
– Постой, постой! Мне Павел рассказывал… Так это он?!
– Да, он, татка.
– Не-мец? Вот не ждал, не гадал! Знал, что отчаянная ты у нас голова, но чтобы на такое решиться! Ты соображаешь, что про тебя люди говорить будут? Как жить нам теперь? То-то прячется в лесу. Так и будем жить, дочка?
– Увидишь, татка, увидишь, какой он! Вы что, вот так сами этот сруб и складываете?
– Спасибо хоть лес вывезти помогли вояки… Ага, так это ты мне помощника привела?
– Направили нас – 'по месту жительства'. И документ есть. Он такой старательный, Франц, такой рукастый, врачи просто влюбились в него.
– Ну, а ты, ясное дело, тем более. Значит, это он вас спас тогда? Ну что ж теперь делать будешь? Зови своего соловья-разбойника. Будем разбираться.
Пока к ним приближался немец-зять, позванный радостным голосом любимой дочери, партизан Кучера с каким-то внутренним нервным смешком снова пробегал свою жизнь: ничего не скажешь, только этого ему еще не хватало!
