заглянул в пролом и увидел развороченные покои великого магистра с разрушенной
противоположной стеной, за которой, как в зубчатой рамке, виднелся океан. На воде
стояли четыре корабля, и над каждым курился от пушек дым, и пока я смотрел, раздался
новый выстрел. Я пролез внутрь и наклонился к Отцу, который глянул на меня и чуть
двинулся. Рука его медленно потянулась к сабле, которая лежала далеко; я пнул саблю, и
она рыбкой скользнула через камень. Морщась от боли, я стоял, наклонившись над ним.
- Сдайся, и я тебя пощажу, — сказал я.
Я чувствовал на коже легкий ветерок, коридор вдруг наполнился дневным светом.
Отец выглядел таким старым, лицо все в ссадинах и кровоподтеках. И все-таки он
улыбнулся:
- Смелые слова для умирающего.
- На себя посмотри, — отозвался я.
- А, — он улыбался, обнажая окровавленные зубы, — но я не один…
Я обернулся и увидел, что по коридору торопятся два солдата – они вскинули
мушкеты и остановились совсем близко от нас. Я перевел взгляд на отца — он встал и
рукой сделал солдатам знак, и только это сдержало их, они не убили меня.
Он привалился к стене, закашлялся и сплюнул, а потом посмотрел на меня.
- Даже когда вы отпразднуете победу… мы возродимся. Знаешь, почему?
Я покачал головой.
- Потому что в Орден нас приводит понимание. Нам не нужно кредо или ложь
отчаявшихся стариков. Нам нужно, чтобы мир оставался собой. Вот почему тамплиеров
нельзя уничтожить.
Я и теперь, конечно, задаюсь вопросом: а сделал бы он это? Позволил бы им убить
меня?
Но ответа мне уже не получить. Вдруг раздался треск выстрелов, и солдаты
крутанулись и упали, уничтоженные метким залпом с другой стороны стены. И в
следующий миг я бросился вперед и раньше, чем он оказал сопротивление, я припечатал
Хэйтема к камню и снова склонился над ним, занеся руку со спрятанным клинком.
А потом, в какой-то непонятной спешке, словно боясь опоздать, со звуком, в
котором я распознал собственный всхлип, я ударил его клинком в сердце.
Его тело дернулось, принимая клинок, и когда я вытащил клинок, отец улыбался.
- Думаешь, я проведу рукой по твоей щеке и скажу, что был неправ? — говорил он
тихо, а я смотрел, как жизнь уходит из него. — Я не стану рыдать и жалеть о
несбывшемся. Уверен, ты поймешь.
Я теперь стоял на коленях и держал его. И я чувствовал… ничего. Отупение.
Великую пустоту оттого, что все так произошло.
- Но, — выговорил он, пока веки его трепетали и кровь отливала от лица, — я
горжусь тобой. Ты проявил убеждения. Силу. Мужество. Благородные черты.
И с язвительной улыбкой добавил:
- Надо было убить тебя раньше.1
И он умер.
Я поискал амулет, о котором рассказывала мне Мать, но он исчез. Я закрыл Отцу
глаза, встал и пошел прочь.
2 октября 1782 года
В конце концов, холодной ночью на Фронтире, на постоялом дворе Конестога, я
нашел его — сгорбленного, в темном углу, с бутылкой под рукой. Старый, неопрятный, со
слипшимися нечесаными волосами — никаких следов былого офицера, но это,
несомненно, был он: Чарльз Ли.
Я подошел, и он взглянул на меня, и поначалу я был ошеломлен диким взглядом
этих воспаленных глаз. Каким-то безумием, сдержанным или спрятанным, хотя он и не
выдал никаких чувств при виде меня, разве что в глазах мелькнуло что-то вроде
облегчения. Я гнался за ним больше месяца.
Не говоря ни слова, он протянул мне бутылку, и я кивнул, сделал глоток и вернул
бутылку ему. Мы долго сидели рядом и смотрели на других посетителей таверны,
слушали их болтовню, как они играют и смеются.
Наконец он посмотрел на меня и, хотя он не сказал ни слова, это сделал его взгляд,
и я щелкнул спрятанным клинком, и когда он закрыл глаза, я вонзил клинок в него, прямо
в сердце. Он умер без звука, и я положил его лицом вниз, на столешницу, как будто он
просто уснул, потому что хватил лишку. Я протянул руку, снял с его шеи амулет и надел
на себя.
Амулет неярко засветился. Я спрятал его под рубаху, встал и ушел.
1 От слов «Ты присвоил себе право судить…» до этой сноски монологи Хэйтема и Коннора даны в переводе
русской локализации игры «Assassin’s Creed III».
15 ноября 1783 года
1
С лошадью в поводу, я шагал по родной деревне и не верил своим глазам. Поля
были возделаны, но сама деревня пуста, большой дом заброшен, очаг погас, и
единственной живой душой здесь был охотник — белый охотник, не могавк — сидевший
на перевернутом ведре у костра и жаривший что-то, аппетитно пахнущее, на вертеле.
Он насторожился, завидев меня, и оглянулся на лежавший неподалеку мушкет, но я
помахал ему рукой, чтобы он не думал ничего плохого.
Он кивнул.
- Если хочешь есть, у меня хватит на двоих, — добродушно сказал он. Пахло и
вправду заманчиво, но у меня были другие заботы.
- Может, вы знаете, что здесь произошло? Где все?
- Ушли на запад. Уже несколько недель. Кажется, какой-то тип из Нью-Йорка
получил эту землю от Конгресса. Видимо, там решили, что согласие тех, кто всегда жил
на этой земле, не требуется.
- Как? — сказал я.
- Эх. Да это сплошь и рядом. Индейцев вытесняют торговцы и землевладельцы,
расширяющие свои поместья. Правительство говорит, чтобы они не трогали земли,
которые уже заселены, но… э-эх… Вы же сами всё видите.
- Как это случилось? — я оглядывался по сторонам и видел лишь пустоту там, где
когда-то были знакомые лица — моего родного народа.
- Мы теперь сами по себе, — продолжил он. — Больше никаких англичан. За все
отвечаем. И платим тоже. Продать землю легко и просто. И с налогами возиться не надо.
Говорят, вся война из-за налогов, вот и не торопятся их вводить.
Он хрипло засмеялся.
- Смышленые парни эти наши новые правители. Не торопятся. Знают, что слишком
рано. Слишком… по-английски. — Он смотрел на огонь. — Но ведь вернут. Как всегда.
Я поблагодарил его и пошел к большому дому и по дороге думал: я не сумел. Мой
народ ушел — его выжили те, о ком я думал, что они защитят его.
Я шагал, и амулет у меня на шее светился — я снял его и внимательно рассмотрел
на ладони. Пожалуй, это было последнее, что я мог еще сделать, и что уберегло бы это
место от них всех — и патриотов, и тамплиеров.
2
Я стоял на лесной опушке, и в одной руке у меня было мамино ожерелье, а в
другой — амулет отца.
Мысленно я говорил: «Мама. Отец. Я виноват. Я подвел вас обоих. Я хотел
защитить наш народ, Мама. Я думал, что если остановить тамплиеров, если уберечь
революционную свободу от их влияния, то те, кому я помог, устроят всё правильно. И они
устроили правильно — правильно для них. Отец, я думал, что смогу объединить нас, что
мы забудем прошлое и создадим лучшее будущее. Тогда я верил, что ты можешь видеть
мир таким, каким его вижу я. Но это была лишь мечта. Мне следовало это понять.
Неужели нам не дано было жить в мире? Почему? Неужели мы родились, чтобы спорить?
Враждовать? Столько вопросов.
Тогда было тяжело, но сегодня труднее. Видеть свои труды извращенными,
отвергнутыми, забытыми. Ты скажешь, я сочинил целую историю, Отец. Ты улыбаешься?
Надеешься, что я произнесу слова, которые ты жаждал услышать? Соглашусь с тобой?
Скажу, что ты был во всем прав? Нет. Даже теперь, когда я стою лицом к лицу с истиной
твоих холодных слов, даже теперь я не соглашусь. Потому что я верю — всё меняется.
