Люди Клана, оторопев от изумления, наблюдали, как Эйла, войдя в пещеру со своей гирляндой, направилась прямо к могиле матери и положила цветы рядом с телом Изы.
– Они помогали Изе исцелять! – заявила она, словно вызывая всех остальных на спор.
Но Мог-ур одобрительно кивнул головой. «В самом деле, – думал он, – цветы – главные помощники Изы, она знала все их свойства, все их секреты. Конечно, она будет рада, если они последуют за ней в мир духов. Хотелось бы знать, растут ли цветы там».
Вслед за цветами в могилу опустили посуду и одежду Изы. Люди Клана принялись засыпать углубление камнями, а Мог-ур тем временем совершал магические знаки, умоляя дух Великого Урсуса и дух Сайгака, покровителя Изы, проводить ее в иной мир.
– Подождите! – вмешалась вдруг Эйла. – Я кое-что забыла. – Она кинулась к очагу Креба, вытащила из своей сумки целительницы две половинки расколовшейся ритуальной чаши, поспешно вернулась и опустила их в могилу. – Наверное, Иза хочет взять ее с собой. Ее все равно нельзя больше использовать.
Мог-ур вновь кивнул в знак согласия. Эйла права, ритуальную чашу больше нельзя использовать. Никто, кроме него, даже не представляет, до какой степени Эйла права. И Мог-ур возобновил свои магические телодвижения. Когда последний камень был опущен, женщины Клана сложили на вершине каменной пирамиды сухой хворост. На этом огне полагалось готовить еду для поминальной тризны. После этого ему не давали погаснуть в течение семи дней. Огонь должен был высушить мертвое тело, сделав из него мумию, и тем самым предотвратить разложение.
Костер вспыхнул, и Мог-ур жестами произнес погребальную речь, которой люди Клана внимали, затаив дыхание. Он поведал духам, как в Клане любили целительницу, избавлявшую от боли, побеждавшую недуги, которые были для людей окутаны тайной, как и сама смерть. Ритуальные жесты, которые использовал Мог-ур, были традиционны для погребального обряда, но необычный пыл, с которым он совершал их, неизбывная печаль, которой был полон его взор, говорили больше, чем магические знаки.
Глаза Эйлы оставались сухими. Она, не отрываясь, смотрела на пляшущие языки пламени, на плавные, полные невыразимой грации и красоты движения однорукого шамана и чувствовала, что души их вновь сливаются. Мог-ур словно вошел в нее и выразил ее скорбь, ее тоску и отчаяние. Но не только Эйла и Креб были едины в своем горе. Эбра первой испустила горестный вопль, ее примеру последовали другие женщины. Уба, прижимая к себе Дарка, пронзительно завыла. Растворившись в общем порыве, она обрела облегчение. Лишь Эйла хранила безмолвие – печаль ее была так глубока, что не находила выхода.
Она долго стояла недвижно, словно завороженная игрой пламени, и очнулась от небытия, лишь, когда Эбра потрясла ее за плечи:
– Эйла, поешь. Это последняя трапеза, которую Иза разделит с нами.
Эйла взглянула на женщину вождя невидящими глазами, послушно взяла протянутую деревянную тарелку, положила в рот кусочек мяса, но, попытавшись проглотить его, едва не подавилась. Вдруг она резко вскочила и устремилась на открытый воздух. Оказавшись за пределами пещеры, Эйла понеслась прочь, продираясь сквозь заросли кустарника и спотыкаясь о камни. Она ослепла от рыданий, но ноги сами понесли ее знакомой тропой к маленькой пещере на горном лугу, убежищу, где она столько раз находила спасительный приют. Неожиданно, будто опомнившись, она повернула в другую сторону. С тех пор как она показала свое пристанище Брану, пещера словно перестала принадлежать ей. К тому же слишком много томительных воспоминаний было связано с теми днями, когда она скрывалась здесь вместе с новорожденным Дарком. Эйла вскарабкалась на вершину утеса, который защищал пещеру Клана от студеных зимних вихрей и от пронзительных ветров осени.
Резкие порывы ветра едва не сбивали Эйлу с ног. Она опустилась на колени. Здесь, вдали от людей, наедине со своей тоской, она принялась заунывно причитать, покачиваясь в такт биениям своего раздираемого скорбью сердца. Креб, поспешивший из пещеры вслед за Эйлой, различил ее темный силуэт на фоне освещенных закатом облаков. Издалека до него доносились ее стенания. Старый шаман не мог понять, почему Эйла ищет одиночества, почему отказывается разделить свое горе с остальными. Печаль притупила присущую Кребу чуткость, и он не догадывался, что Эйлу терзает не только боль утраты.
Ее мучило ощущение собственной вины. Она упрекала себя в том, что оставила Изу и отправилась на Великое Сходбище. Она, целительница, покинула больную, нуждавшуюся в ее помощи, покинула женщину, заменившую ей мать. А когда помощь требовалась ей, Иза забывала о себе. Чтобы найти корень, сохранивший Эйле ребенка, она блуждала в горах под проливным дождем. Тогда она слегла, и это, без сомнения, приблизило ее конец. Эйла чувствовала, что виновата не только перед Изой, но и перед Кребом. С тех пор как она нечаянно проникла в тайное святилище там, на Сходбище, его что-то гложет. Помимо угрызений совести Эйлу мучила лихорадка. Она давно уже ничего не ела, а груди ее стали твердыми как камень. К тому же, как истинная целительница, она испытывала горечь, впервые в жизни не сумев совладать с недугом. Будь рядом Иза, она успокоила бы дочь, объяснив, что все людские ухищрения бессильны перед смертью. Но Иза ушла.
Сейчас Эйле, как никогда, нужен был сын. Он не только избавил бы ее от телесных страданий, облегчив переполненные груди. Заботы о ребенке отвлекли бы ее, вернули к жизни. Но, когда Эйла вернулась в пещеру, Дарк крепко спал рядом с Убой. По просьбе Креба Ога снова накормила малыша. Эйла долго ворочалась на своей подстилке. Сон не шел к ней, но, поглощенная печалью, она не осознала, что причина тому лихорадка и боль.
Утром, когда Креб проснулся, Эйлы уже не было в пещере. Она снова отправилась на вершину утеса. Креб с тревогой смотрел на темнеющую в вышине фигурку. Но снизу он не мог различить, что Эйла больна.
– Может, мне сходить и привести ее? – спросил Бран, обеспокоенный поведением Эйлы не менее Креба.
– Не стоит. Она хочет побыть одна. Не будем ей мешать, – возразил Креб.
Однако, взглянув на вершину утеса некоторое время спустя, он не увидел Эйлы. Волнение его росло, и вечером, когда Эйла так и не вернулась, он попросил Брана поискать ее. Кребу пришлось горько пожалеть о том, что он отговорил Брана сходить за Эйлой раньше, – вождь вернулся с молодой женщиной на руках. Тоска, отчаяние, лихорадка совершили свое дело. Уба и Эбра вызвались ухаживать за целительницей Клана. Эйла была в беспамятстве. Она то дрожала от озноба, то горела в жару и, стоило коснуться ее раздувшихся грудей, вскрикивала от боли.
– У нее пропадет молоко, – заявила Эбра. – Дарк ей уже не поможет. Молоко спеклось, ребенку его не высосать.
– Но Дарк еще слишком мал. Ему не обойтись без молока. Что с ним станет? Что станет с Эйлой? – в испуге спрашивала Уба.
Иза сумела бы помочь беде. Сумела бы это и сама Эйла, будь она в сознании. Даже Уба смутно припоминала – существуют притирки и отвары, способные все исправить. Но Уба была слишком молода и не решалась возражать Эбре, тем более женщина вождя говорила так уверенно. Вскоре жар спал, но молоко у Эйлы пропало. Она не могла больше кормить сына.
– Увечному выродку не место у моего очага, Ога! Твоим сыновьям не нужен такой брат!
Бруд в ярости потрясал кулаками. Ога съежилась у его ног.
– Но, Бруд, это всего лишь маленький ребенок. Ему необходимо молоко. Ага и Ика не могут выкормить Дарка. А у меня молока с избытком. У меня его всегда вдоволь. Если я откажусь кормить сына Эйлы, он умрет с голоду.
– Меня это не волнует. Пусть умирает. Его вообще не следовало оставлять в живых. Я сказал, у моего очага он жить не будет.
Ога вдруг перестала дрожать и пристально взглянула на своего мужчину. Она все еще не верила, что он действительно запретит ей кормить сына Эйлы. Конечно, он будет рвать и метать, но, в конце концов, уступит. Он не способен на бессмысленную жестокость. Все знают, он ненавидит мать Дарка. Но не будет же он настаивать, чтобы ребенка заморили голодом.
