Валентайну Спрэйку было уже за сорок, но он жил с родителями. Семья Спрэйк держала секонд на севере Лондона. Состояло семейство из старухи, говорящей с едва уловимым среднеевропейским акцентом и любившей в усталом трансе пялиться на чудаковатые религиозные картины; брата Спрэйка, мальчика лет четырнадцати, день-деньской сидящего за конторкой и жующего что-то с запахом анисового семени, и сестры, Элис Спрэйк, тяжеловесной, рассеянно-улыбчивой, с оливковой кожей и едва заметными усиками, которая испытующе оглядывала Кэрни крупными карими глазами. Случись им остаться наедине, Элис подсаживалась к нему и клала влажную руку на член. У него тут же начиналась эрекция, а Элис собственнически усмехалась, обнажая плохие зубы. Никто их в такой позе не застал, а ведь при всех прочих ограничениях эмоциональная сторона семейки порядком обжигала.
– Ты бы ей вставил, э? – спрашивал Спрэйк. – Ты бы ей вставил, старина Майки? Ну, мне-то все равно, вот только… – тут он разражался хохотом, – вот только те двое тебе не позволят.
Это Спрэйк его в Европу затянул.
Они убили турецкую проститутку во Франкфурте и миланскую дизайнершу в Антверпене. Под конец шестимесячного загула они как-то вечером оказались в Гааге, за ужином на террасе неплохого итальянского ресторанчика напротив отеля «Куррхаус». Вечерние сумерки наползали с моря, песок задувало на площадь. Над столами качались лампы, тени бокалов неуверенно ерзали по скатерти, образуя сложные затменные и полутеневые конфигурации наподобие планетных. Спрэйк дернулся было к ним, потом уронил руку, словно утомившись.
– Мы тут как медведи в клетке, – пожаловался он.
– Тебе бы хотелось, чтобы мы ушли?
–
Спустя пару часов появился юноша. Росту в нем было пять футов десять дюймов,[27] на вид – лет двадцать шесть. Волосы зачесаны назад и заплетены в косички, одет в желтые брюки с высокой талией и такие же подтяжки, в руке мягкая игрушка того же цвета. Телосложения худощавого, однако плечи и бедра слегка округляются, на лице самодовольное и лукавое выражение человека, склонного выкобениваться на публике.
Спрэйк усмехнулся Кэрни.
– Ты на него глянь, – зашептал он. – Он хочет, чтобы ты его в концлагерь бросил за мужскую красоту. А тебе охота его придушить, потому что он дебил.
Он вытер губы и встал.
– Возможно, вы найдете общий язык.
Позже, в гостиничном номере, когда они глядели на то, что сотворили с юношей, Спрэйк заметил:
– Вот видишь? Если это тебя ничему не научит, то я уже не знаю…
Кэрни только уставился на него. Спрэйк процитировал с нескрываемым отвращением наставника к тупому ученику:
– Сколь поразительно было им обнаружить, что они всегда пребывали в лоне Отца, сами того не понимая.
– Простите? – произнес юноша. – Что вы сказали?
В итоге данные Спрэйком обещания мало к чему привели. Хотя союз их нельзя было назвать однозначной ошибкой, Спрэйк проявил себя ненадежным пособником, чьи мотивы, похоже, оставались скрыты даже для него самого за плотной завесой метафизики, которой он все поверял. В тот день, в вагоне юстонского поезда, он просто искал, кого бы зацепить, кого бы втянуть в folie a deux[28] ради собственных эмоциональных амбиций. Был он, в общем-то, пустобрех.
Стемнело. Свечи озаряли жилище Анны Кэрни мерцающим светом; Анна ворочалась во сне, высовывала руки из-под одеяла и что-то бормотала. Из Хаммерсмита по трассе A316 проезжали редкие машины, пересекали мост и с шумом удалялись на юг и запад. Кэрни подбрасывал кости. Кости щелкали и перекатывались. Двадцать лет он играл в эту потайную головоломку, ставшую центральным элементом головоломки его жизни. Он поднял кости, взвесил на ладони, снова швырнул – просто поглядеть, как они подскакивают и перекатываются по ковру, словно насекомые, застигнутые тепловой волной.
Вот как они выглядели.
Несмотря на цвет, сделаны не из слоновой и не из человеческой кости. На каждой грани кракелюр тонких трещин, и Кэрни когда-то подозревал на этом основании, что кости фарфоровые. Может, и фарфоровые. Наверняка древние. Он ни в чем не был до конца уверен. Вес и прочное ощущение костей на ладони напоминали ему о покерных фишках или игральных костяшках для маджонга. Каждую грань украшал глубоко выгравированный символ. Метки эти были цветными. (Некоторые цвета, в особенности
