оттенки красного и синего, всегда казались Кэрни слишком яркими на свету. Другие же, напротив, слишком тусклыми.) Символы не поддавались толкованию. Он полагал, что взяты они из пиктографического алфавита. Время от времени набор символов менялся, будто бросок воздействовал на саму систему. Он не знал, что и думать. Продуктивнее было давать символам имена. «Порыв Вортмана». «Высокий дракон». «Великие оленьи рога». Он понятия не имел, какой частью подсознания порождаются они. Все имена внушали ему беспокойство, а от «Великих оленьих рогов» по коже прямо мурашки ползли. Попадалась ему штука вроде кухонного комбайна. И другая, похожая на корабль, старый корабль. Взглянешь на нее под определенным углом – и она совсем как старый корабль. Посмотришь под другим – и там вообще ничего нет. Пользы с этого не было никакой; но почем знать, какая грань выпадет верхней? За много лет Кэрни всякого навидался в этих символах. Видел он число ?, постоянные Планка, модель последовательности Фибоначчи. Видел и то, что показалось ему схемой расположения водородных связей в автокаталитическом центре примитивного фермента.
Каждый раз, поднимая кости после броска, он знал о них не больше, чем в первый. Каждый день он начинал заново.
Он сидел в спальне Анны Кэрни и бросал кости.
Почем знать, с какой стороны на них смотреть?
Вздрогнув, он увидел, что выпали «Великие оленьи рога». Он быстро перевернул кости и спрятал в кожаный футлярчик. Без костей, без правил, которые он составил для толкования комбинаций, без чего-то он больше не мог принимать решений. Он лег рядом с Анной, оперся на локоть и стал наблюдать за ней во сне. Она выглядела истощенной и странно спокойной, словно разом состарилась. Он прошептал ее имя. Она не проснулась, но что-то пробормотала в ответ и едва заметно развела ноги. От нее явственно веяло теплом.
За две ночи до того он наткнулся на ее дневник и прочел там:
* * *Я смотрю на фото, которые Майкл сделал в Америке, и уже ненавижу эту женщину. Вот она смотрит с Пляжа Чудовища через залив, прикрывая рукой глаза. Вот раздевается, пьет; достает из воды принесенный морем хлам, не переставая улыбаться. Танцует на песке. А вот лежит, опершись на локти, перед камином без дров, в мягком шерстяном джемпере и светлых брюках. Камера обходит ее кругом. Она усмехается любовнику-оператору. Ноги ее согнуты в коленях и слегка разведены. Тело ее расслаблено, но нисколько не чувственно. Любовника это, вероятно, разочарует, как и тот факт, что она выглядит так хорошо. Может, что-то в комнате? Камин то и дело ей изменяет; рамка картинки становится слишком голой, а женщина – слишком расслабленной. Ее энергия проецируется за пределы снимка. Она ищет его взглядом. Жуть да и только. Он же привык видеть ее тощей, с впалыми щеками, считывать язык тела, промежуточный между болью и сексом. Она перестала быть знакомой ему женщиной, сама ли по себе или под воздействием какой-то потребности. Он же привык видеть ее более жалкой.
Он ни за что не полюбит такую счастливицу.
* * *Кэрни отвернулся от спящей; его придавило тяжестью ее правоты. Он задумался о том, что увидел днем на мониторе в лаборатории Тэйта. Надо будет поговорить со Спрэйком; он уснул с этой мыслью.
* * *Когда он проснулся, Анна стояла над ним на коленях.
– Помнишь мою шапку-ушанку? – спросила она.
– Что?
Кэрни уставился на нее, малость одурев от внезапного пробуждения. Он глянул на часы. Десять часов утра, шторы раздвинуты. Окно она тоже открыла. Комнату заливал свет, слышался людской гомон и шум уличного трафика. Анна завела одну руку за спину, а другую уперла перед собой, подавшись к нему всем телом. Ее белая хлопковая ночнушка задралась, так что стали видны груди; по каким-то сложным причинам Анна никогда не давала их трогать. От нее пахло мылом и зубной пастой.
– Мы в кино ходили, в Фулхэм, смотрели Тарковского, кажется «Зеркало». Но я не тот кинотеатр выбрала, было жутко холодно, а я час просидела на ступеньках снаружи, тебя ждала. Когда ты пришел, то увидел только мою шапку-ушанку.
– Помню я эту шапку, – сказал Кэрни. – Ты сказала, она тебя полнит.
– Лицо уширяет, – уточнила Анна. – Я сказала, что она лицо уширяет. А ты ответил, даже не задумываясь: «Она делает твое лицо твоим лицом. Подумай, Анна: твоим лицом». Ты помнишь, что еще ты сказал?
Кэрни помотал головой. Он едва помнил, как впопыхах мотался в поисках Анны по кинотеатрам Фулхэма.
– Ты сказал: «Зачем всю жизнь извиняться?»
Она посмотрела на него и после паузы добавила:
– Не могу тебе передать, как я была благодарна за эти слова.
