точно в момент залпа. Надо понимать, это они и есть.
Серия Мау дернулась в баке.
– Как ты могла такое допустить! – завизжала она. – Они бы через восемьдесят наносекунд испарились!..
Математичка ее усыпила, не дав договорить. Она услышала собственный крик, искаженный эффектом Доплера, будто в качестве иллюстрации к курсу общей теории относительности, затем – молчание. Потом увидела себя в саду, за месяц до первой годовщины смерти матери. Сырая весна вступала в права, под лавровыми кустарниками желтели совсем земные нарциссы, башенки белых облаков возносились в бледно-синем, совсем земном небе. Дом неохотно распахивал двери и окна после долгой зимы, выпуская их троих наружу, словно старик трудный вздох. Брат нашел в саду слизняка. Наклонясь, он тыкал в него палочкой. Потом подцепил на ладонь и убежал с криком:
– Йо-йо, йо-йо, йо-йо!
Девятилетка Серия Мау, в аккуратном красном шерстяном пальтишке, не смотрела на него и не смеялась. Всю зиму она мечтала о лошадке, о белой лошадке, чья поступь так деликатна… Лошадка явится ниоткуда и станет следовать за нею везде, тычась в девочку мягким носом.
Печально улыбаясь, отец наблюдал за их играми.
– Чего вы хотите? – спросил он.
– Хочу этого слизняка! – завизжал братишка. Упав на землю, он принялся дрыгать ногами. – Йо-йо, йо-йо!
Отец засмеялся.
– А как насчет тебя, Серия Мау? – спросил он. – Любое желание будет исполнено!
Отец жил бобылем всю зиму, играл сам с собой в шахматы в холодной комнате наверху и носил обрезанные перчатки. Он плакал каждый день, глядя, как Серия Мау подает к столу. Не выпускал ее из комнаты. Он клал ей руки на плечи и вынуждал заглядывать ему в глаза. Она ежедневно ненавидела свою жизнь. Она хотела избавиться от его плача, от его сада, от пепельного круга и запаха утраты под березами. А стоило ей это осознать, как она начинала думать, что, в общем-то, не хочет! Она ведь любила его. И своего братишку любила. И все же ей настойчиво хотелось бросить их обоих и уплыть по Новой Жемчужной вдаль.
Ей хотелось вцепиться в гриву белой лошади, чье мягкое дыхание будет отдавать миндалем и ванилью, и умчаться далеко- далеко, в место, которому она одна окажется хозяйкой.
– Я хочу, чтобы меня не заставляли быть моей матерью, – ответила Серия Мау.
Лицо отца осунулось. Он отвернулся. Серия Мау обнаружила, что стоит перед витриной ретролавки под дождем. По ту сторону запотевшего стекла были разложены сотни маленьких предметов. Все как один поддельные. Вставные зубы, накладные носы, надувные рубиновые губы, парики, фальшивые неработающие рентгеновские очки. Все было старое, поломанное, пластиковое или оловянное, и единственная их цель, казалось, состояла в том, чтобы сделаться чем-то другим сей же миг, как возьмешь их в руки. Калейдоскоп, от которого темнело в глазах. Головоломки, которые ни за что не собрать. Коробки с двойным дном, которые издавали смех, стоило к ним прикоснуться. Музыкальные инструменты, которые пердели, если в них подуть. Сплошные фальшивки. Воплощение парадигмы ненадежности. В центре экспозиции, на почетном месте, покоилась подарочная коробка дяди Зипа, перетянутая зеленой атласной ленточкой, и дюжина роз на длинных стеблях. Дождь перестал. Верхняя половина коробки слегка приподнялась сама по себе. Оттуда вытекла белая пена нанотехсубстрата и стала заполнять витрину; негромко зазвенел колокольчик, женский голос прошептал:
– Доктор Хэндс? Доктора Хэндса, пожалуйста. Доктора Хэндса в операционную!
В этот момент по стеклу вежливо, но решительно постучали изнутри. Пена оползла; экспозиция исчезла вместе с ней, за вычетом единственного предмета. На фоне атласной шторки с рюшечками стояла фоторамка с белой карточкой, воспроизводившей скверного качества портрет жизнерадостного человека в черной шляпе и фраке, готового закурить овальную турецкую сигарету. Манжеты человека были забрызганы чем-то цветным. Тыльной стороной длинной белой кисти он уминал табачные крошки. Снимок, сделанный в этот миг, запечатлел его полным энергии. Черные брови выгнулись ироническими дужками. «И что дальше?» – словно бы спрашивал он. Сигарета исчезнет. А может, он сам исчезнет. Подцепит шляпу кончиком трости из черного дерева и медленно истает, пока из рюшевой атласной пустоты проступает изображение Тракта Кефаучи, подобного дешевому ожерелью Викторианской эпохи, а уличный свет поблескивает – вот! видишь? – на одном из белых ровных резцов во рту фокусника. Исчезнуть может все.
Под фотографией жирным шрифтом в стиле ар-деко значилось:
ДОКТОР ХЭНДС, ПСИХОХИРУРГ.
Серия Мау проснулась озадаченная и обнаружила, что ей в бак подпустили умиротворяющих гормонов. Математичка,
