Я уже где-то писал, что даже до меня дошел, достиг этот роскошный резной, с башнями и стрельчатыми выпуклыми дверками шкаф — точно такой полвека спустя я увидел однажды под Парижем, в Буживале, в доме, где жил приживалкою при Полине Виардо и её дочери (а может, и муже?), Иван Сергеевич Тургенев. А был у нас, оказывается, еще и такой же, красного дерева, диван и стол, и вообще — гарнитур. Ничего подобного в других никольских домах я никогда не видал.
Именно в домике у Ивана Сергеевича, где я задержался — у единственного экспоната — дольше всех, и вспомнил я про фаэтон, и он, черт подери, стал проявляться, как живой и даже всамделишный!
Дед был выдающийся воспитатель, и еще неизвестно, выиграл бы я, и даже выжил бы я, если б он, неровён час, дожил до моего появления. Если Сергей чересчур уж донимал его упорным, несгибаемым нежеланьем учиться, воровством в чужих садах и просто мелким хулиганством в крупных размерах, он сгребал его в охапку, подтаскивал к порогу, укладывал, как петуха, худой и длинной шеей на порог, хватал стоявший за притолокою топор со сверкающим лезвием и коротко взмахивал им, не забывая однако милостиво скомандовать:
— Закрой глаза!
Как осужденным на казнь милостиво разрешают накинуть на голову пустой мешок.
Серега просто прикрывал нахальные зеленые зенки, и дед мой, а евонный родимый отец, яростно скрипнув зубами — так что крошка от них взлетала, — швырял топор в сторону.
— Можно вставать? — спрашивал отрок и, не дождавшись ответа, подымался, отряхивался и прилежно ставил топор на прежнее место. До следующего раза.
Свят-свят! Не хотел бы я оказаться внуком у собственного деда (несмотря на золотую медаль в вечерней школе). Во всяком случае, при наличии некоторых изъянов характера (видимо, фамильное), ничего подобного со своими внучатами я не проделываю.
А с детьми и подавно: поздно — сами уже шею мне совершенно свободно свернут.
Хорошо хоть клинок лежал в сундуке, а не под порогом.
Старики пытались увезти на новое место все, что было нажито годами и десятилетиями. Любой закоулок, любую щель в телегах использовали, чтобы впихнуть туда еще один узелок или еще одну колченогую дрянь. В последний вечер же сын строго обошел свой обоз и почти половину стариковского скарба выкинул вон. А когда пораньше улеглись спать, чтобы спозаранок тронуться в дальний путь, отец с матерью тайком порассовывали почти все обратно. Сын и не заметил: спорым ходом, с грохотом и скрипом протарахтел напоследок на рассвете по родной деревеньке, еще и крепко сплюнув на околице.
Старики же потихонечку плакали, благо что ехали не в «хваетоне», а в последней бричке, одни: передвигаться захотели в обнимку со своим добром. В противном случае им казалось, что за ним, кроме них, и присмотреть-то в дороге некому. Что двинутся они ненароком со своим нажитым в противоположных направлениях.
Это им, моршанским старикам, и принадлежит знаменитый плач, донесенный аж до меня бабушкой Меланьей. Две недели, мол, ехали, прибыли, наконец, на место, в степи, завел их сын в хату. Хата саманная, глинобитная. Добрались к вечеру, и все попадали с дороги кулем. Старики же ночью проснулись и, нашарив выход, кряхтя и поддерживая друг друга, вылезли из хаты во двор, на завалинку. Уселись, привалились, как молодожены, плечами и робко, вполголоса заголосили, запричитали:
— И куда же нас судьба забросила?.. И на кого же покинули мы свою избу сосновую?.. Да в этой же земляной хате — как заживо в сырой могиле, в гробу… Дышать нечем…
Ну, насчет сырости, положим, загнули. Сыростью летом у нас и не пахнет.
Так и сидели до самого утра, оплакивая новую свою неведомую долю.
И молоденький азиатский месяц с любопытством щурился на них своим единственным невыбитым глазом.
О чем они плакали?
Я это увидал много-много лет спустя. Как бы и за себя увидал, и за бабку Меланью, и за тех самых стариков, чьи имена-отчества растворились в пролегающей между нами беззвездной мгле. И за всех наших, кому так и не довелось больше побывать в местах, откуда есть — пошли Гусевы.
Русские то есть.
В России мы, конечно, бывали и раньше, еще как бывали. Мне, например, запомнилось, как году в пятьдесят пятом на какой-то коллективной прополке наша пионервожатая рассказывала нам, пацаняткам, что нынешним летом ездила на поезде в Россию, аж в саму Москву.
И как вы думаете, что больше всего поразило ее?
Царь-пушка?
Метро?
То, что на рязанских полустанках к поезду подходили торговать снедью женщины в лаптях.
У нас такого, разумеется, испокон веку не было. Уже хотя бы потому, что лыко драть не с чего: не с живых же людей?
А мы еще на нее надеемся — на эту самую Расею! — так и сквозило в смешливом рассказе девчонки, что была немногим старше нас самих.
В скобках замечу, что сейчас, правда, на нее уже никто не надеется — не то, что на окраинах, а и в самом центре.
В общем, бывали мы, бывали, но в Моршанск как-то не попадали.
Еду я лет пять назад на машине, на «Волге», из Тархан в Москву. Июль. Вёдро перемежается с дождем. С размаху влетаешь в его молодую, сочную мякоть, машина ощутимо теряет скорость, вот-вот и увязнет в ней, как оса в антоновке. Но через четверть часа «Волга», в очередной раз умытая, щедро и звонко оббитая, изукрашенная еще плавящимся и длинно сбегающим с нее серебром, вырывается, прибавив ходу, словно путы ей перерезали, в слепящий зной. Не причинив дождю никакого вреда: оглянешься в заднее стекло — зеркальные чертоги его, низвергнутые в обратном обычному зодчеству порядке — с неба на землю — стоят, сверкают совершенно целые, не продырявленные — никаких червоточин.
Солнце снопом бьет в глаза, как будто тоже торопится тебе навстречу — удвоенье наших скоростей дает потрясающий эффект.
Мне хорошо, потому что за моею спиной моя младшая дочь: мне всегда хорошо и спокойнее, когда она рядом, потому что это, увы, случается очень редко.
Реже, чем с остальными дочерями. Старшие вроде всегда под рукой, младшая же, самая уязвимая, все время на отлете. Сама по себе. А тут редкостная удача — непосредственно за спиною: вместе со мною ездила на лермонтовский праздник.
Хороший друг тоже за спиною; за рулем опытный водитель — чего еще человеку надо в пути?
Трасса межобластная, не федеральная, может, потому здесь так бесшабашно и счастливо хозяйничают эти местные, межобластные, локальные дожди: летишь, как по диковинным клавишам, где перламутр чередуется с ослепительно золотым, а гром же тянется вслед за нами, не разбирая этих полос, не делая пауз — и при кипящем шелесте дождя, и посуху, в проранах зноя, словно производит его не царица небесная, а сама наша скромная, хоть и умытая, как невеста, сверкающая «Волга».
И вдруг развилка: направо пойдешь — через Воронеж, налево — через Моршанск.
Моршанск…
И вспомнилась сразу бабка Меланья.
Кто знает, повернул бы направо, давая крюка и выбирая дорогу явно похуже (опять межобластная?), если бы за спиной у меня не сидела младшая дочь?
— Мы — моршанские!
Мне тоже, видать, захотелось задрать еще не совсем дряблый палец и внушить моей младшей, именно младшей в первую очередь, эту куда как значительную мысль.
Чем-чем, а уж пафосом бабка Меланья точно меня заразила. Унаследовал.
Да и кто б отказался на моем месте, будучи главой семейства, где изначально женщины, женщины, женщины и где приходится каждое дарованное случаем лыко встромлять обязательно в строку: чтоб, стало быть, соответствовать.
Да, донник еще факельно цвел вдоль межобластной дороги, иссякая и иссякая помаленьку по мере нашего быстрого продвиженья на север.
И мы повернули.
Какое село называла мне Меланья, я уже не помню. Моршанский уезд — запомнилось. И еще — Малининская волость. Не попадем, думаю, в эту самую «Малининскую волость», так просто проедем через Моршанск — и то интересно. Не искать же, в самом деле, эту географическую сласть — и к ночи в Москву не доберемся.
