Так бабушка Елька вручила Таисье и бригаду и сына — ну не на простой же работнице жениться начальнику совхозных мехмастерских! — это до замства по тонким вопросам. А времена наступили такие, что половину бригады у Таисьи составляли уже зеки из соседней зоны. Как же было не взяться, не вылупиться из нутряных девических глубин голосу, который сейчас, на пенсии, кавалерша ордена Трудового Красного Знамени (Елька до таких высот не достигала, отсутствие образования анкету портило) концентрирует на единственной, хотя и не мелкой, цели: на Анатолии Тимофеевиче. Раньше: «Рр-равняй-йсь!» — и выстраивалась неохотно целая армия в арестантских робах. А сейчас: «Рр-равняй-йсь!» — а он один, как перст — дочка и внуки в Ставрополе — кверху пузом на диване лежит и равнение, чертяка, ну никак не держит.
И как же было не взяться выражениям? С волками жить — по-волчьи выть.
Твердой рукой вела вчерашняя практикантка своих зеков к досрочному освобождению, а бригаду в целом к рекордным показателям.
Когда сейчас по какой-то надобности пришла в совхозную контору к новому, приезжему и юному, начальству, выкупившему совхоз со всеми потрохами (Таисье кажется, что и с ее орденом тоже) и её дальше порога не пустили, то она даже обрадовалась. У нее появилась возможность наконец-то гаркнуть от души — и не только на мужа. Она и развернулась, и дала по басам — и в голосе, тембре, и в выражениях! — юное начальство, путаясь в помочах, само из кабинетов навстречу повыскакивало, решив, что подъехал, веером, ОМОН.
До-олго угощали они меня. А потом повели дом показывать, достроенный, расширенный после бабушки Ельки. И в одном из приделов, чистых, ухоженных, чем-то напоминавшем не то монастырскую келейку, не то персональную больничную палату, меня ждала любопытная встреча. Здесь, на опрятной постели, при занавешенных от солнца окнах, лежала опрятная, как Некрасов при смерти, словно вместе с бельем выстиранная и выкипяченная, старушенция.
— Моя любимая теща Степанида Игнатьевна! — провозгласил голосом, который мог породить заблуждение насчет того, что же мы только что усердно пили — вино или сырые яйца? — Анатолий Тимофеевич.
И помог бабуле приподняться на постели и даже ноги, косточки-спички, спустить. Старуха внимательно-внимательно вгляделась в меня провалившимися и оттого еще более черными своими глазами и вдруг улыбнулась поведенным ртом.
— А я тебя узнала. Ты — Серёжка!
— А разве мы когда-либо виделись? — удивился я.
— Ну да. Я тебя по телевизору видела.
Ну да. Последний раз в телевизоре я появлялся лет тридцать назад. Вот это память — хотя бы зрительная. Мне бы такую!
Толик придвинул стулья, мы уселись вокруг старухи, разговорились. Она оказалась из моих родных краев, ей девяносто четыре года. Бабка с удовольствием рассказывала о старой жизни, о чабанских кочевьях, за которыми следовала она девочкой-сиротой, пока не высмотрел ее ездовой, развозивший по степи на пароконке воду, не жаловалась и на новую, что явно льстило Анатолию Тимофеевичу.
— Посмотри, какую комнату я ей отгрохал, — хвалился под ее поощрительным взглядом.
Вплыла, медлительно вкатилась Таисья с очередным блюдом жареных, шкворчащих пирожков — на сей раз с тушеной капустою — и графинчиком. Мы с Анатолием пили у опрятного одра красное вино домашнего приготовления — этот диплом Таисья защищает не менее успешно каждый год на протяжении всей своей семейной жизни — бабуля же попросила рюмку водки.
— Для здоровья, — поторопилась упредить моё восхищенное удивление.
Впервые за всю многодневную поездку по родным местам я пожалел, что рядом нету моей жены: пускай бы послушала, для чего человеку рюмка!
По тому, как мигом снялся со стула Толик, видно было, что и этот ритуал у них отработан давно. Рюмка была доставлена зятем самолично, бабуля подержала ее в подрагивающей, с резко удлинившимися от старости пальцами, руке и медленно-медленно выпила. До дна. Знала толк в хорошей водке! Твердо, как после причастия, отерла все той же рукою, тыльной стороной ладони, уста и попросила половинку пирожка — Таисья разломила и подала ей.
Господи, дай мне такую старость.
— Толик! — вспомнил я. — А ведь у вас, кажется, и раньше, в пятидесятых, жила, лежала в доме старушка. Только комната была другая, на выходе…
— Конечно, жила, — ответил Анатолий.
— Кто она была?
— Твоя прабабка.
Ё-моё! — значит, я мальчиком видал собственную родную, что для меня чрезвычайно важно, ибо почти все, кроме матери, кто меня окружал в детстве, были в лучшем случае двоюродные, прабабку?
Такие комнатки, не для посторонних глаз, были тогда во многих деревенских домах. Старухи ли и даже старики дольше жили, со свету их так напористо не сживали, как сейчас? — так называемая «элита» нынче едва ли не главной задачей поставила побыстрее спровадить их на тот свет, чтобы не подпортили голосование в 2008 году. Особенно участники войны — они сейчас у нас самая смелая, даже отчаянная часть общества, поскольку всё, что могли потерять, оставили под Сталинградами-Кенигсбергами и теперь без оглядки делают ту работу, которую, по-хорошему б, должны делать мы, их сыновья — да кишка у нас тонковата.
Один безногий ветеран говорил мне когда-то, в семьдесят четвертом, на Невской Дубровке, когда мы стояли — я на человеческих ногах, он на деревянных — на затравеневшем бруствере его былого окопа:
— Вот тут, в траншее, под шквальным огнем я последний раз в жизни был счастлив…
Я, корреспондент «Комсомольской правды», восхищенно и благодарно — какой текст просится в блокнот! — посмотрел на него сверху вниз. Как же: Ленинград, партия — правительство, Ленин-Сталин…
А он продолжил:
— Потому что здесь в последний миг моей жизни у меня были ноги…
Сейчас их выживают не только новоявленные партия и правительство — с в о и стараются еще круче. Или медицина была хуже, поэтому старики и старухи, особенно старухи, не столько жили, доживали, сколько л е ж а л и, долеживали, доспевали — не отсюда ли и «успение»? — в этих укромных, отделённых от остального дома чаще не дверями-стенками, а просто занавесками, ширмами, комнатках: лежали до девяноста. А сейчас чуть что и с копыт: чисто, гигиенично — медицина ушла вперед.
Да, была такая комната и в бабушки Елькином домике. Там и лежала парализованная старуха. Не у старшей дочери, на руках у которой был один Костик, а у младшей, у военной вдовы, у которой два сына и дочка. Видимо, старая и до болезни жила здесь же, помогая дочери, да так и осталась у неё, когда обезножела. Но на ногах я её не помню — сильно маленький, наверное, был. А вот в комнатке этой вспоминаю.
Бывая в Красном, я жил у бабы Мани, но и к Ельке, конечно, забегал частенько: ведь здесь обретался магнит — Толик. Но в отъединенную комнатку эту заходить опасался. Как-то не по себе было заглядывать за белую, наподобие простыни, занавеску. Душа не налегала. Пахло оттуда как-то не так, стоны иной раз оттуда раздавались, мне казалось, там проживает баба — Яга. Толик часто нырял, вызываемый бабкою — не скажу, что с большим удовольствием — старшая сестра его, старшеклассница, заглядывала, я же обходил занавеску боком.
И всё же я ее видел, я ее помню. Другое дело, что почти зажитая, вытершаяся дотла память об этом старушечьем лице никак не фокусировалась, не воплощалась в образе, что спокойно и строго смотрел на меня с полуистлевшей карточки…
Образ и образок — на коленях. Роясь в Толиковых фотографиях, я ведь искал в первую очередь именно мать, а не кого-либо другого, хотя бы слабый отголосок ее — чтоб она подала мне, сюда, голос, знак.
Она и подала — таким вот странным образом, скрывшись, словно застеснявшись в последний момент, за спины этих людей, в которых, особенно в махонькой девочке — мне так хочется этого — я угадываю что-то от неё. В какой-то миг мне показалось, что и она сама из-за чужих спин, как сквозь щелочку, дырочку в бархатных телесах театрального занавеса, взглянула на меня.
