Выскочки, конечно, бывают во все времена. Но такие как Виктор выскакивали — сама жизнь, как наседка, тужась, выдавливала их из своих кровоточивых недр — обдирая бока, даже не из собственных штанов, не из уготованной им на роду нужды, а из самой судьбы. На протяжении одной жизни из грязи если и не в князи, то — в люди: галстук, белоснежные рубахи, дырчатые фанерные ящички для друзей и вышестоящих начальников, крутобедрые чистенькие секретарши.
Плюньте в морду тому, кто скажет, что те времена были для избранных. Просто та жизнь выбирала, высматривала (и выбраковывала) начальников из простых, а эта — из простейших.
Те, уже в силу селекции, могли со своим народом и поговорить, и спеть (и, разумеется, выпить), а эти — исключительно с экрана телевизора.
В начале девяносто второго рубануло Виктора Ивановича под самый комель. Новые герои вышли на арену и требовали просторных кабинетов и грудастых секретарш. В пятьдесят Виктор оказался на пенсии. Ну, не совсем, чтобы на пенсии, — его просто сдвинули с зампредов в областное отделение Пенсионного фонда. Это все равно, как если бы только что вошедшую в деловую зрелость корабельную сосну пустить на спичечные фанерные ящики, в которых так хорошо солить сало. Мрачнее тучи заявился он для утверждения в Москву.
— Всю жизнь туда ссылали самых бестолковых. Хоронят заживо — в аппендиците, — только и пожаловался Сергею, который сам уже был не у дел и ничем помочь другу уже не мог.
— Соглашайся, — только и посоветовал Сергей. — А то вообще ничего не предложат.
Кто же знал, что со временем, с новыми временами именно вчерашние отстойники типа сберкасс и всяких там пенсионных нычек, всё, через что проходят деньги, станут золотыми и желанными чиновными местами: ведь даже мазут, хоть и под давлением, а все равно к трубе прилипает, не говоря уже о такой маркой субстанции, как налично-безналичные.
А может, судьба и вполне грамотно распорядилась, поставив Виктора на стариковское место, привратником старости? — клерк с другой биографией, переползавший в недрах самой пенсионной сферы к этой должности, как дождевой червяк, со ступеньки на ступеньку, постоянно брал бы под козырек, а этот нет-нет да и кочевряжится — помнит еще, откуда вышел и куда уйдет.
И вот в середине девяностых, прибыв в первопрестольную на какой-то свой очередной пенсионерский хурало-семинар, Виктор позвонил Сергею и предложил поужинать в ресторане.
— Почему в ресторане? — удивился Сергей — ни он сам, ни друг его не из тех, кто бросает деньги на ветер, — поужинаем у нас дома.
— Да нет, — замялись на том конце проволоки. — Я разыскал Воронина. Поужинаем вместе.
Это, разумеется, меняло дело. Вряд ли Воронин потащился бы к Сереге домой.
Сергей вспомнил последнюю встречу с Ворониным, их горячие обещания друг другу и, конечно же, согласился, хотя в принципе по ресторанам не ходок.
Встретились вечером в каком-то шалмане — не то «Грузинский двор», не то «Северо-Осетинский»: Москва как раз окончательно становилась кавказской пленницей, даже в гастрономии — Европа любит кухни побежденных ею народов, а мы кухни своих победителей. Сергей и Виктор пришли вовремя, Воронина не было. Приятели пропустили и по одной, и по второй, когда он, наконец, появился.
Сергей не сразу узнал его. Угрюмый, резко постаревший человек — их пятилетняя разница в возрасте вылезла в полном объеме. Обнялись — от Воронина тоже уже попахивало. Сергей за эти годы также сдал, огруз: исторические процессы, омолаживающие общество, с удвоенной силой запускают процессы старения в отдельных его индивидуумах, в жертвах и неудачниках. Лузерах. Тебя переедут колесом, а потом, оглянувшись мимоходом, еще и удивляются, мимоходом: сдал старина! Если женщин старит любовь, то мужчин — отсутствие её. Как только из жизни уходят удача и страсть, что чаще всего одновременно и происходит, сама смерть начинает исподволь пеленать своего избранника коварным своим пуховым саваном. Не успеешь оглянуться, а ты уже куколь, поперек себя шире, и тебя уже можно щупать, как хорошо надутую шину: готов! Готов к отправлению: еще три-четыре года назад обернут был одним только воздухом, тонким и бодрящим. А теперь хвать-похвать, а кругом вата, известкующийся, как и душа, остов твой, сам ты надежно упакован в нее, укутан и приготовлен к окончательному отправлению наложенным платежом. Да еще если до девяносто первого все серьезные дела делались на трезвую голову, то теперь почему-то получаются лишь на пьяную: с ГКЧП пошло, наверное. В самом деле: если раньше дела получались по службе, уже по одному твоему служебному положению, то теперь если и выгорает что, то — исключительно по дружбе, поскольку теперь тебе никто ничем не обязан. Да и дела пошли другого рода: высмыкнуть где-либо копейку, о которой раньше и заговаривать-то лишний раз стеснялись — не играла в предыдущей жизни копейка той зловещей всеобъемлющей роли, в которую вошла сегодня. Капитализьм, едрёна вошь, начинается с кармана и им же заканчивается — скверно, когда его крутые университеты обрушиваются на тебя на шестом десятке: наверняка в неуспевающих останешься. Вот и подмазываешь свои делишки чем Бог послал: спиртом «Роял», от которого не то что люди, а мухи и те дохнут, перцовочкой, «Столичной» с черною этикеткой, «Путинкою» с белобрысенькой — в зависимости от того, кого трясешь-привечаешь и что там у тебя самого в кармане в данный момент позвякивает. «Стукну по карману — не звенит. Стукну по другому — не слыхать. Если только стану знаменит, то уеду в Ялту отдыхать…»
Все мы уже — уехамши…
Так и втягиваешься. Уже и сам с собой, мысли свои тяжело перелопачивая, смазываешь, не задумываясь, для облегчения хода. После каждого катаклизма в мире резко увеличивается число оволдыревших мужиков с пустым взглядом и не менее пустою ширинкою, от которых повседневно попахивает… Ну нет, пока еще, слава Богу, не от ширинки…
В общем, они оба сдали. Но Воронин, похоже, погрузился глубже. Если и не фактически, то глубже относительно той честолюбивой отметки, которую ставил себе когда-то именно на эти ближайшие годы. А оно как раз и подошло — время очередного и даже следующего за ним, за очередным, гипотетического партийного съезда, на который Воронин планировал прибыть уже не «письмоносцем», а полноправным делегатом, заняв крупную партийную должность.
Воронин догнал их быстро.
Наливал им, картинно заломив за спину руку с миткалевой салфеткою, московский ряженый горец с газырями. Воронин посмотрел, посмотрел на его галантные упражнения вокруг них и, отобрав бутылку, заявил:
— Мы сами.
Налил себе фужер, хлопнул, потом разлил по стопкам — Виктору, Сергею и, опять же, себе — бутылка ушла без остатка. Сергей заметил: пальцы у Воронина подрагивали.
— После обыска еду, — хмуро проговорил, пока закусывали. — Потому и опоздал.
— После какого обыска?! — хором воскликнули сотрапезники.
— Обыкновенного. — Воронин подождал, пока джигит с пустыми газырями — в Серегином селе участковый милиционер Бабкин в твердой кожаной кобуре держал не пистолет, а соленый огурец, поскольку именно это надежное, пристрелянное оружие чаше всего и требовалось ему при наведении в селе конституционного порядка — справится со свинчиваением контрагайки у очередной бутылки, — опять идиоты мои чуть не вляпались…
Сергей с Виктором переглянулись. Водка показалась пресной.
Выяснилось следующее.
Несколько месяцев после августа девяносто первого Воронин болтался без работы. Пришел проситься к одному из старых друзей, попавших в новую струю — таких тоже было немало, особенно почему-то из КГБ, — тот раздумчиво попросил его оставить своё «резюме». Воронин с грохотом перевернул стул в его похожем на шкатулку красного дерева апартаменте (охрана из приемной на грохот влетела, но была остановлена снисходительной улыбкою шефа) и выломился вон. Подумывал вернуться в Волгоград — несолоно хлебавши: может, хоть в Волгограде, где его каждая собака знает и каждая же раньше, завидев его, издали вежливо снимала шляпу, резюме не потребуют? И тут подвернулась работа. И не абы где, а в банке. В банке, который держали два юных брата-акробата. Ну, может, и не акробаты, а все равно спортсмены, особенно мастера вольной борьбы и винтовочной стрельбы, как и младшие комитетские и милицейские офицеры, нередко совмещавшие в себе оба спортивных качества, много чего денежного тогда держали. Их, легитимных, нанимал «общак», который сам еще не выходился, не светился в открытую в высшем свете — это сейчас он уже натурализовался чин-чинарём, никаких родимых пятен не видно — ничто не отмывается так быстро, как деньги; тогда же ему еще нужны были отчаянные, но более-менее пристойные витринные лица, посредники между «общаком» и «обществом», а скорее — между камерой и властью. Это позже, когда некоторые витрины так привыкнут к своему лощеному положению, что всерьез поверят в него, стороны начнут, не отходя от кассы, стрелять друг в друга, тогда же все только начиналось: и любовь, и ненависть…
