Начальник секретариата переводил взгляд с мерзости, что лежала перед ним, под носом, на мелочь, примостившуюся на краешке стула напротив.
— Что это?
— Полуботиночек. Поизносился. Просьба, значит, к вечеру, — зачастил, уже почуяв неладное, умственный и партийный.
— Что-о-о?! — взревел начальник секретариата, у которого вся эта инструкторская шушера по одной половице ходила, десть писчей бумаги выпрашивая как собственную будущую госпенсию.
— Что-о-о!
Партийный и умственный опрометью кинулся вон. Полиэтиленовый мешок полетел вслед за ним и даже на какое-то мгновение опередил его, в коридоре оказался — с грохотом — даже раньше вышибленного.
Когда Сергей сам стал в отделе большим начальником, он регулярно направлял новичков, кандидатов, на собеседование к ветерану. Это был тест на выживаемость, потому как давешний ученичок Евгения Алексеевича после полученных двусторонних наставлений пережил в ЦК всех, даже, похоже, и сам Центральный Комитет, поскольку переместился вместе с новыми временами на службу в ЦК КПРФ, к Геннадию Зюганову, который также лет десять трубил когда-то в отделе пропаганды: тоже капитальную пешую закалку получил.
Второму легендарному случаю Сергей сам был свидетелем.
В ЦК проходило профсоюзное собрание. Всерьез эти собрания никто не воспринимал. И потому что профсоюзное — в партии-то — и потому что это конкретное собрание проходило тогда, когда и партия сама, а не только «школа коммунизма», ехала с ярмарки: еще чуть-чуть и даже партийные собрания станут подпольными. В общем, президиум настроен по-президиумному, по-старому то есть, а зал уже несерьезен. Шутки, смешки, едкие комментарии к докладу и выступлениям. Один член президиума — секретарь ЦК по оборонке, в общем-то, очень толковый мужик, случайно попавший в политику, в царство миражей и фантасмагории из мира точных формул и державшийся в этой новой, обманной среде, словно колун, воткнутый в двухпудовый брусок сливочного масла: удар есть, а эффекта никакого — Олег Бакланов, геометрически длинный, худой и нескладный, опоздал и оказался без стула. Пробирался вдоль стеночки, сквозь разномастную публику, где — редкостный случай — уборщицы сидели вместе с заведующими отделами (но, конечно, не ближе секретарш, которых и тут предпочитали держать за полные локотки, чтоб не упорхнули дальше положенного), пригнувшись, как будто в кинотеатре во время сеанса. А за ним, деликатно пригнувшимся аскетическим колуном, семенил, со стулом в руках и полный уважения уже к самому стулу, а не только к собственному начальнику, которому тот предназначался, евонный цивильный помощник: наверняка уже не из военных и не из средмашевцев, а из писарчуков. Из тех, кто призван осуществлять «связи с общественностью», то есть придавать сугубым технарям и легированным колунам третьего поколения если и не привлекательности, то хотя бы лояльности, безопасности в глазах широкой публики.
Ясное дело, что злые языки прошлись шершавым полушепотом и по стульчику, и по его субтильному носильщику, и по самому медленно багровеющему будущему прокуратору.
Да, через год он окажется в составе ГКЧП, такой же неуклюжий и хмурый, в очередной раз облапошенный политикой, теперь уже очень большой — большая и облапошивает по-большому. А ведь лучшего министра Средмаша было поискать: лишнее подтверждение, что когда толковые и, главное, более или менее совестливые технари уходят в политику, разъезжаясь, как корова на льду, то теряют и техника и политика. Приобретают, дополнительную бесстыжую власть над неискушенными, одни политиканы.
На собрании присутствовал Лигачев. Центром, пупком президиума. В конце выступал с ответами на вопросы. Ответы предложено подавать в письменном виде. Все шло вполне прилично: Лигачев человек прямодушный и на народные вопросы, хотя и задаваемые в письменном виде, отвечал с народной прямотою.
Пока не споткнулся.
— Дорогой Егор Кузьмич! — читал очередную записку, дальнозорко, как на просвет, отставляя ее от себя. — Когда же вы вместе с дорогим Михаилом Сергеевичем закончите эту… хе-хе… — запнулся, но честно дочитал, — …рню? Раньше нечем было закусывать, а теперь и выпить нечего…
Последняя фраза утонула в хохоте. Лигачев рассвирепел, стал было заводиться на целую лекцию на излюбленную антиалкогольную тему, а потом, глядя на хохочущий зал, и сам вдруг рассмеялся и, вновь заглянув в бумажку — теперь-то, наверное, точно на просвет — прочитал подпись под нею:
— Иван Кожедуб…
Зал лежал между мягкими креслами, некоторые так прямо непосредственно на своих, а кое-кто помоложе так и на чужих, секретаршах.
— Нужны комментарии? — спросил, пытаясь перекричать стоны и хохот, Лигачев, и зал дружно выдохнул:
— Не-а-а!..
Наутро Сергей вызвал к себе ветерана. На ковер: вся пропаганда знала, что «Иван Кожедуб» — это была подпольная ветеранская кличка: тот, кто ее первым пустил, видимо, учитывал небесное происхождение старикана. Настоящий Иван Кожедуб к тому времени уже помер, а поддельный вот он, сидит скорбно перед Серегой.
— Тебе что, Евгений Алексеевич, жить надоело?
— Ага, — печально-печально глянули на него серые, уже пеплом подернутые глаза.
Год назад у деда в Киеве убили сына, и с тех пор он иногда, прямо на ходу, на бегу — и на велосипеде, наверное, тоже — впадал в такую лунатическую апатию, что до него, как и до лунатика, дотронуться страшно было: уйдет.
— Иди, — сказал негромко Сергей, подперев подбородок, как при зубной боли, ладонью.
Дед же сидел и, сидя, отсутствовал. Минут десять смотрели они друг на друга: старик — отсутствующим, невидящим взглядом, и Сергей, ровесник его погибшего сына, взглядом, который тоже видел не столько собеседника, сколько что-то свое и тоже невеселое.
Потом подчиненный молча поднялся и молча вышел, прикрыв потихонечку дверь, как выходят от больного. Да так оно и было: больных тут было даже двое.
Вот его-то и послал Сергей на разборку в Грозный. Дед не соврет, но и слабины не даст.
Посланец вернулся через десять дней и сразу прошел в Серёгин кабинет.
— Ну что, Евгений Алексеевич? — обнял его Сергей, — рассказывай.
— Да плохо дело, Сережа, — помрачнел «Иван Кожедуб».
— Что такое?
— В двух словах не расскажешь. Там все упирается в главного редактора издательства. Товарищ не понимает. Отъявленный вражина: это он подбирает авторов, способных подыграть его навязчивой идее. И всячески продавливает их книги. И раскаиваться, Сергей, — задумчиво произнес после некоторой паузы, — не собирается…
— Принеси чаю, — сказал Сергей по селекторной связи секретарше. — И пусть никто не заходит.
Принесли чаю с бубликами. И кто должен обходиться вообще без чаю, кому положен с одним только сахаром, а кому уже и с бубликами, твердыми, постными, сухо трескавшимися на зубах и славившимися на всю Москву — похоже, даже полагающееся к чаю количество их и то было расписано со сталинских еще времен. Старожилы, с которыми Сергею довелось корпеть над генсековскими докладами на «ближних» и «дальних» цековских дачах, рассказывали: в стародавние времена, когда в стране был один выходной день, в субботу, к четырем часам дня, на Старую площадь подгоняли автобусы и вывозили цековских с домочадцами в однодневный дом отдыха. Ничего необычного в этом еженедельном ритуале не было. Но Сергею запомнилась одна деталь: на каждый стол в доме отдыха ставился двухлитровый графин с водкою. От генсека и генералиссимуса. За службу. Независимо от того, пьющий собирался за столом народец, малопьющий или вовсе не употребляющий (даже дармовое), какого возраста дети и дамы оказывались за ним — на каждый стол.
И самое удивительное: к исходу следующего дня, к отъезду, все без исключения графины оказывались пусты. До дна! — генсек и генералисимус, он везде и все видит. Не дай Бог заподозрит что-либо неладное: мол, ишь ты, соглядатай нашелся! Трезвенник, едрена вошь, праведник, бляха-муха… Члены и кандидаты давились на сталинской даче «хванчкарой» и «киндзмараули» — у Сталина, как известно, стаканчик был с секретом, с двойным дном (а найдите генералиссимуса и генсека без двойного дна), поэтому он и «перепивал» всех, наблюдая русаков, путающихся в собственных соплях — народ попроще же сражался по-русски с русской же, со столичной. Отцы больших семейств, особенно обладатели малолетних дочерей, вечером в воскресенье выходили к автобусам, как из рукопашной.
