Воронина взяли заместителем управляющего делами банка. Дела у любого банка известные: обязанностью Воронина было не столько замещать, сколько заметать. Заметать и подметать — следы безудержной гульбы своих официальных и неофициальных хозяев, их молодых дебошей, а то и более серьезных афер. И вот сегодня в доселе благополучно хранимый Господом Богом и, в меру сил, Ворониным банчок нагрянули с обыском. Братцы-кролики, как их еще именовал за столом Воронин, оказались, разумеется, за границей. Вторые ключи от своих персональных сейфов они препоручили одному Воронину. А ментов именно эти сейфы и интересовали больше всего: наколку, видимо, получили. Что делать? — повёл их к сейфам.
— А у этих дураков, представляете, помимо сумасшедших пачек неизвестно откуда взявшихся баксов, у каждого, в сейфе еще и по автомату Калашникова. По калашу! И патронов по два рожка. Откуда, Вася, каким таким ветром надуло?! — наглядно и яростно показал Воронин, как радостно воззрились на него, безответного, смекалистые менты.
— Откуда, Вася?! — натурально, через сильные черепаховые очки, заглянул Воронин сперва в глаза одному, потом другому. И Виктор с Сергеем поежились под этим талантливо переданным взглядом: не зна-ам…
В общем, ясно-понятно: Воронина они сегодня могли и вовсе не дождаться.
— Откуда дровишки? — задумчиво повторил Воронин. — А если на этих дровишках висит по утопленнику, а? В общем, мужики, великий закон — деления. Менты понимали, что рядом с автоматами просто не может не оказаться денег. Бо-ольших… — задрал кверху мелко подрагивающий палец. — Можно, я позвоню? — спрашиваю. «В Ниццу?» — спрашивают у меня. Ну да, — они, заразы, и это, оказывается, уже знали. «А надо ли? Мы тебе потом, когда вернутся, справку выдадим. Расписку. Только пусть за нею сами к нам приходят — заодно, глядишь, и документики на калаши принесут…» Великий закон деления, — повторил после общей паузы Воронин и снова разлил.
— Чем закончил-ось-то? — спросил Виктор.
— Промежуточный итог такой. Составили акт: автоматы указаны в акте в полном количестве, а баксы — за минусом десяти пачек. Один экземпляр акта у меня, один — у них. «Пусть полежит», — сказали. Что делать: стол накрыл — прямо в президентской боковухе. (Сергей для себя отметил, что и он сам поступил бы так же и даже в более спокойной ситуации). Часа три заседали. Мужики, говорю, ждут меня. «Дурак ты, Вася, говорят, — по-хорошему тебя теперь нигде не ждут. Свобода! — на все четыре стороны. Дёргай — потом спасибо нам скажешь». В общем, к концу заседания оба экземпляра акта передали мне. «Понравился ты нам, дед, — говорят. — За хозяйское добро сильно переживаешь». — А с автоматами как же? — спрашиваю. «Да как хочешь, — отвечают. — Хоть в Москве-реке утопи». Вот и везу — топить, — показал Воронин на обитый никелированным металлом чемодан у ног. На этот чемодан Сергей обратил внимание сразу, как только Воронин к ним подошел. В командировку, видимо, собирается, решил. Не иначе, как за границу — в таких чемоданах только «Искру» перевозить. Оказывается, не только «Искру», но и пламя тоже.
Да-а… Хмель как-то сразу поредел: при таком-то соседстве! Сергей на всякий случай засунул чемодан поглубже, под свисавшую со стола скатерть. Не забыть бы — хотя это, может, был бы наилучший выход.
— Ну, а деньги как же? — не унимался Виктор. Может, надеялся, — тоже топить? Как слепых котят. В этом потоплении сам Бог велит принять посильное участие.
— Деньги? На месте — за вычетом десяти пачек…
— А-а… — протянули они опять хором. Разочарованно: и впрямь решили, что где-то в гардеробе стоит еще один чемодан. Или непосредственно сейф.
Чемодан они все-таки забыли. Джигит догнал их уже на лестнице у самого выхода — чаевых оказалось достаточно даже на эту энергичную пробежку с цельнометаллическим сундуком в руке.
Топили они его у Больше-Устьинского моста. Из-за большой темноты затопление бронированного дредноута чуть не закончилось общим заплывом. Но, покачнувшись, вцепившись друг в друга, всё-таки удержались. Поднялись, по-прежнему удерживая друг друга за плечи, как в балканском танце «хора», на набережную, и Воронин стал названивать по мобильнику, что только-только входили в моду, в Ниццу: мол, не торопитесь, братцы-кролики, сдайте обратные билеты и возвращайтесь не раньше, чем месяца через три. Билеты я закажу вам здесь, да, первый класс, а как же иначе? Намекал им примерно на то, на что недвусмысленно наставляли его и сыщики: дергайте, мол, отсюда и по прямой.
Горько было видеть Воронина в этой жалкой роли. Услужающим даже не капиталу, а сопливым капиталистам. Его, мечтавшего предводительствовать массами в организованном движении их к справедливой человеческой жизни.
Встреча не задалась, никаких продолжений ее не последовало. Задумчивые и неразговорчивые, возвращались они с Виктором в Серегин дом, на ночлег, завезя по пути Воронина и вложив его — стоймя — в лифт. Как после преступления. Как будто и впрямь утопили, кроме автоматов, еще одного утопленника. Живого.
С тех пор не виделись еще лет пять.
Голь на выдумки хитра. Голодный издатель рыщет, как голодный волк, не разбирая троп. Черт знает, куда иной раз врюхаться может. Очухается, оглянется потом после голодного бреда и галопа вокруг себя: ба-атюшки-светы, куда ж меня, грешного, занесло! — кругом незнакомые физии да порою еще и куда голоднее, чем он сам. Но делать нечего: набрел на полянку — коси.
Коси, коса, пока роса.
Так Сергей нечаянно-негаданно набрел на Мусу. Все благоразумные, потому что не очень голодные, коллеги чеченцев, даже банкиров или банкиров-то как раз в первую очередь, обходят десятой дорогой, а он — въехал. Затеял общее дело. Точнее — выманил, выпросил Мусу на общее богоугодное дело, которое и издательству — как и Господу Богу, будем надеяться, — дало приварок.
Друзья среди чеченцев у него были всегда. В том числе и друзья, перешедшие в это качество из врагов.
Один из них — чантиец (он себя так и звал, не чеченцем, а чантийцем, по имени какой-то там скалы, на которой обосновался по-скворчиному его клан, тейп) — Вахид.
В свое время Вахида исключили из партии и убрали с работы по Серегиному представлению.
В восемьдесят девятом через Главлит на стол Сергея в ЦК партии попали несколько книг Чечено-Ингушского книжного издательства. Любопытные книжицы: в них утверждалось превосходство чеченского народа, ведущего свою родословную, оказывается, не больше, не меньше, а от самого Прометея, что, конечно же, покруче, чем от простака Адама, надо всеми народами и народностями Кавказа, а уж над русскими и подавно. Предавался анафеме Шамиль. «Предатель чеченского народа, не имевший к нему никакого кровного отношения» — любимая жена и та была у него армянкою (если не имеешь отношения, то как же можно оказаться предателем? — подумал Сергей). Калужский затворник, спевшийся в конце жизни со своим поработителем князем Барятинским, писавший верноподданнические письма русскому царю, а в первые же месяцы после пленения принявший от царя на военном смотру под Полтавою «унизительный презент» — царский поясной парадный портрет. И возвеличивался один из его сыновей, проследовавший с престарелым и больным отцом по высочайшему разрешению в Мекку, а потом, после отцовской смерти вследствие падения с ослика, переступивший через добрую волю царя: остался на Ближнем Востоке и в звании турецкого генерала сражался в русско-турецких войнах против России…
Чтение не для слабонервных.
Сергей отправил в Грозный своего самого опытного работника— заведующего сектором печати. Заведующий в возрасте, хлебнул войны, на которую уходил семнадцатилетним добровольцем — после курсов Осоавиахима и предельно ускоренной четырехмесячной школы младшего летного состава уже взлетел, с Божьей помощью, на «Пе-2» в небо. Иногда Сергею казалось, что там, в небе, дед частично — скорее всего головою в шлемофоне небесного юнги — и застрял. В шлеме он щеголял и сейчас: по выходным седлал, как дервиш, свой облупленный отечественный гоночный велик — в этом они с секретарем ЦК академиком Медведевым схожи, только небесный юнга, в отличие от академика, на большее, на машину, не накопил — осенял себя полированной велосипедной кастрюлькою с ремешочком под подбородком и в таком юношеском, добровольческом виде наяривал по Москве.
