И отдел в этих его воскресных прогулках был заинтересован не меньше, чем жена ветерана, неукоснительно следившая за его физической и моральной формою.
Это было время митингов, собиравших все большие и большие толпы людей. Митинги уже антигорбачевские. Изначально собирались как антиазербайджанские — это если собирались армяне — или, там, антидефицитные (знаете, почему спид у нас назвали иммунодефицитом? — потому что в восьмидесятые у нас всё, даже спид, являлось дефицитом), но заканчивались уже одинаково:
— Горбачева — с трона!
Знали б, кого подсаживают на трон!
А может, и знали.
Они проходили и на Старой площади, прямо под зданиями ЦК. Это сейчас туда мышь не прошмыгнет, а тогда еще площади были площадями, людными и общедоступными, а не зонами отчуждения одних от других. Сергей, как и другие начальники средней руки, не раз выходил сюда, в толпу, пытаясь увещевать искусно растравленных людей, у большинства из которых горлом, как кровь, шло натуральное горе, то, которому словами не поможешь, но в котором сам вываляешься, как в крови или в сусле. Митинги собирали и на Лубянской площади, и в Лужниках. Их усердно посещали переодетые комитетчики — как же без них, без ока недреманного, хотя око это, стало сдаваться Сергею, давно уже работало на два фронта, смотрело, как говорится, в оба — не зря именно пятое управление, выдвинувшее из своих недр и последнего комитетского председателя, в последние же годы по числу перебежчиков перекрыло все советские рекорды: ребятки давно уже мостили мосты к персональному, а не общественному, коммунизму.
Но на их объективность, на их информацию уже не надеялись. Сергею, сидевшему в воскресенье на рабочем месте, однажды позвонил с дачи Горбачев:
— Что, действительно, Сергей, пятьдесят тысяч?
— Действительно, Михаил Сергеевич, — уныло соврал Сергей.
Там, на Лубянке, были все сто, а Новодворская давно предсказала: в Москве достаточно собрать в одном месте сто тысяч человек, и любая власть падет.
Еще удивительно долго держались.
Самую точную, «нутряную» информацию о митингах, о настроениях рядовых митингующих, а не только речевщиков, как и о расценках уличного энтузиазма, всегда привозил на своем велосипеде именно Евгений Алексеевич. Кто же не пропустит старикана в жестяном велосипедном шлеме в самую гущу событий — это же сам народ к нам пожаловал! — и кто же не захочет найти в нем задушевного народного слушателя?
По части потравить Евгений Алексеевич и сам большой мастак, причем сразу на четырех языках: русском письменном и русском непечатном, а также на двух аналогичных украинских…
В ЦК он работал, как какой-нибудь незаменимый токарь на номерном заводе, с четверть века — Сергей хорошо помнил времена, когда дед курировал «Комсомолку», приходил к ним на партсобрания, и, как бы бурно ни жила молодежная редакция, все её внутренние выплески и распри больших верхов практически не достигали: застревали в кураторе. На собраниях он не выступал, все старательно, как топограф, заносил в тетрадочку, с которой и являлся прилежно в редакцию. Однажды, уже будучи сам секретарем парторганизации, Серега, ведя собрание, усадил его рядом с собой и по ходу дела, дав косяка, заглянул в дедов кондуит.
Черти, и черти, и черти строили рожицы на полях в косую линейку. И это верно! — это была бы лучшая шифрограмма наверх о положении дел и брожении умов в тогдашней «Комсомольской правде». На собрании обсуждалось персональное дело одного из лучших журналистов «Комсомолки», уличенного в чересчур настойчивых ухаживаниях за десятиклассницей (тогда это было еще невидалью — «Лолита» на русском в стране не выходила). Вылилось же оно в жаркие дебаты по поводу публикации (одного из последних, как выяснилось позже) обширного интервью маршала Георгия Жукова, в котором, по мнению особо пылких и демократически продвинутых, начиналась реабилитация Сталина.
— Так мы и до Брежнева дойдем! — горячилась народоволка Инна Руденко.
— Это в каком смысле? — негромко подколол ее из президиума Саша Пумпянский, сидевший по левую руку от куратора. — Что, и здесь уже речь идет о реабилитации?..
«Голубой зал» «Комсомолки» грохнул: Леониду Ильичу как раз в очередной раз вручили очередную Золотую Звезду и титул не то маршала, не то генералиссимуса Советского Союза.
Дошли, Инна Павловна, еще как дошли. Довели…
Сергей вновь скосил глаза: чертики выходили еще выразительнее. Может, потому что отношение небесного их куратора, пожилого ангела-хранителя «Комсомолки», и к Жукову, которого он однажды (Жуков, наверное, был вездесущим: с кем бы из фронтовиков за чаркою не посидел, каждый после второй, выясняется, хоть раз да видел его на собственном крошечном фронте, каждый там, видать, тоже мечтал о персональном покровителе, если не в виде самого Господа Бога, то есть Иосифа Виссарионовича — все-таки Иосифа! — то хотя бы в лице этого корявенького, кривоногенького русского всеобщего ангела-хранителя, сурового ангела Победы) даже перевозил на своем небесном тихоходе, да и отношение его к Сталину, несмотря на то, что женат на дочери «врага народа», тоже, наверное, отличалось от превалировавших в тогдашней «Комсомолке».
Сергей еще застал в ЦК отголоски одной легенды, связанной с куратором, который, если считал нужным, мог быть язвой еще той. Прибыл в отдел пропаганды новичок. Откуда-то из глубинки, из Закарпатья: шло очередное укрепление связи партии с жизнью. Понятия о работе в Центральном Комитете у парня самые возвышенные: считал, что получил рабочий письменный стол уже на самом небесном престоле. Со всеми вытекающими обстоятельствами, особенно в обслуживании: провинция еще тверже столиц знает, что уровень обслуживания — это и есть самая верная отметка занятой вами жизненной высоты.
Беседуя с новичком, вчерашним секретарем колхозного парткома, Евгений Алексеевич, человек положительный, бессменный секретарь партбюро отдела пропаганды, сообщил, что Центральный Комитет — весьма закрытая организация и что тут свои внутренние, корпоративные порядки.
— Сор из избы не выносить. Во всех смыслах. Даже если у вас случится какая-нибудь малая бытовая нужда, ее решат здесь же, в самом ЦК: вы же видите, тут и парикмахерская, и столовая, и — на мгновение задумался, стараясь, видимо, уточнить, о какой именно малой, но при этом бытовой нужде можно вести речь, — свои уборные.
Насчет уборных новичок уже знал: до столовой и парикмахерской еще не достигал, а в уборную с дороги уже бегал и даже неоднократно.
— Вот, скажем, порвался у вас башмак. Вы его так вот аккуратненько берете, — Евгений Алексеевич показал двумя пальчиками в воздухе, насколько аккуратно и даже подул, как на горячее, куда-то в сторону пальцев, — суёте в целлофановый пакетик, — опять талантливый мхатовский жест, — и наутро несете к начальнику секретариата нашего отдела. Так и так, мол, туфелька изодралась. Косячки, набоечки необходимы. Посодействуйте, Павел Иванович. Кладете ему на стол и быстро-быстро выходите к своему рабочему месту, не теряя времени — у нас ведь порядки строгие, не колхозные. И трудитесь в поте лица. А вечерком опять же заходите к Павлу Ивановичу, и он вам в чистеньком целлофановом пакете, — вновь достоверно показано и за Павла Ивановича, самого известного в отделе зануду, — протянет вашу отремонтированную в спецмастерской обувку. Понимаете, должность у него такая: быть нам всем отцом родным, обеспечить все условия для высокопроизводительного умственно-партийного труда.
— Конечно, понимаю, как не понимать! — кивал благодарно новообрашенный.
Надо же тому случиться, что подошва у его отечественного полуботинка отвалилась в первую же трудовую неделю — может, на высокую работу человек добирался, экономя, пехом от самого Ужгорода? Так или иначе, а на исходе первой трудовой недели оказался он с аккуратненьким, как учили, целлофановым мешочком пред светлыми до бесцветности очами Пал Иваныча, который сатиновые нарукавники снимал только в случае, если его вызывал к себе сам заведующий отделом. И положил мешок на стол — прямо между отутюженными нарукавничками: так и так, мол, просьба к вечеру управиться.
