бежать на свободу, освобождая от себя и несвободную Россию! Ты подумай!
Думать я начал не сразу, поскольку сперва убеждал себя в том, что не ослышался. Как только, однако, приступил к процессу размышления, его прервал зычный бас:
– Марк! Быстро, Марк! К телефону: Наташа!
– Это супруга! – побледнел Помар и рванулся с места.
Бас принадлежал большой чёрнокожей самке с польским именем Ванда. Хотя Ванда твердила всем, будто приходится дочерью известному краковскому ксёндзу, меня смущало её другое утверждение: рано или поздно она меня непременно трахнет. После чего, завершив атаку на дееспособное меньшинство вещателей, выйдет, наконец, замуж за школьного друга из родной Алабамы. Кого все мы подозревали в несуществовании.
Своей сексуальной надменностью Ванда была обязана властительному положению личной секретарши Марка.
– Ванда, – спросил я её, – кто такая Наташа?
– Стерва! – объяснила она и приблизилась ко мне.
– То есть – супруга нашего Марка?
– Наоборот, нашего Солженицына! – и дотронулась до нижней пуговицы на моём пиджаке.
– А почему Наташа стерва, Ванда? Кроме того, что она уже замужем?
– Жалуется, что не знаю русского!
– А на кой хрен это ей нужно? – сказал я с раздражением, относившемся не к Наташе, а к Ванде, крутившей мою пуговицу. – На кой хрен ей этой нужно чтобы ты знала русский?
– А потому что стерва! Мы же начинаем сегодня передавать этот роман про убийство, а она недовольна предисловием и всё время меняет фразы. Вот меня, стерва, и истязает: диктует по буквам русские слова…
– А кто написал предисловие?
– Маткин.
– Чем же эта Наташа недовольна? Этот Маткин строчит что прикажешь. Долой коммунистов? Пожалуйста! Долой жидов? Тоже пожалуйста.
– Их, кстати, не люблю и я! – насторожилась она. – Но при чём они?
– Солженицын пишет, что виноваты коммунисты и жиды.
– В чём?
– Вообще. Во всём.
– А кто ещё?! Если б не они, то жили б мы в Африке, а не в говне!
– При чём тут Африка? – растерялся я и, высвободив нижнюю, оставил ей верхнюю пуговицу.
– Мы там и жили, пока они не пригнали нас сюда…
– Жиды? – и я отнял уже у неё и самую верхнюю из пуговиц. – Евреи никого не гнали!
– А при чём евреи? Я говорю о жидах и коммунистах.
– Коммунистов тоже не было тогда в Африке.
– Были! – не согласилась она. – И жиды тоже: они нас вместе сюда и пригнали, – нас и евреев.
– Евреев, Ванда, пригнали не из Африки.
– А где Египет? – ухмыльнулась она и взялась за среднюю пуговицу. – Евреи там спокойно жили себе, но потом туда приплыли жиды и сорок лет изгоняли евреев в рабство. Нас и евреев.
– Вас да, – согласился я. – Но не жиды. И не евреев. Как это жиды, то есть евреи, могли погнать самих евреев?
– А почему нет? И что значит «жиды, то есть евреи»?
– А то, что жиды – это евреи.
Ванда задумалась.
– Как это? – выдавила она. – Жиды – это евреи?
– Клянусь тебе!
Ванда ещё раз задумалась:
– Значит, что? Солженицын говорит, что виноваты евреи? – и, отпустив пуговицу, стала что-то подсчитывать в уме.
Потом она вдруг вскинула голову и взревела:
– Да?! Опять?! Негры и евреи?!
– Нет, – испугался я. – Про негров он не писал, только про евреев.
– Не важно! – разбушевалась она. – Не написал – напишет, не напишет – скажет, не скажет – подумает, не он – другие! Суки! Ездили на нас двести лет, а сейчас – вот, выкуси! Белые крысы! Сваливать нас в кучу со всяким говном, с жидами, с коммунистами! Убийцы! Кто – спрашиваю – хлопнул доктормартинлютеркинга? Мы или они?!
– Они, – признался я.
– Нет, не так просто: «Они»! – кричала Ванда. – А так: «Они, белые крысы»! Скажи!
– Я тоже белый, – снова признался я. – Я так сказать не могу. Но ты успокойся, – и стал гладить её по могучим плечам.
Ванда всхлипнула, высушила глаза кулаком и улыбнулась:
– Ты не похож на белых… Я слежу за тобой, и ты – как мы… По глазам вижу… У них в глазах зрачки, а у тебя – нет, сердце…
– Увы, Ванда! – произнёс я и понурил голову. – Я не такой, как вы, и даже не просто белый. Я жид.
С какою-то замедленностью она забрала мою ладонь и пропихнула себе под левую грудь. Ладонь моя исчезла, но паниковать я не стал. Бесполое тепло, переливавшееся из этого огромного алабамского организма, наполнило меня чувством защищённости.
– Я знаю, – проговорила Ванда тихим голосом и стиснула мою исчезнувшую ладонь. – Успокойся и ты, слышишь!
Я поднял на неё глаза и ещё раз сказал правду:
– А я как раз очень спокоен…
Как только я произнёс эту фразу, Вандино сердце под моей ладонью заколотилось и стало тыркаться наружу. Туда же, наружу, рванулись из век и её налившиеся кровью глаза.
– Никогда! – зашипела она. – Никогда не говори, что спокоен! Я не позволю тебе успокоиться!
– Нет? – удивился я. – А что же тогда делать?
– Рвать и метать! – сказала она твёрдо, по буквам, и распахнула глаза шире. В них сверкнул первобытный гнев, на который, как я думал, люди не способны с той поры, когда договорились не кушать друг друга. Ни живьем, ни даже после кончины.
– А как рвать? – выкатил я глаза. – Или метать?
Ванда снова забрала у меня ладонь, скомкала её и, затушив в себе ярость, сказала после паузы:
– Я им тут не такие гвозди в жопу вгоняла!
– Помару или Демингу? – обрадовался я.
– Всем белым крысам. Положись на меня! Я их всех ненавижу! – и хрустнула пальцами моей запотевшей руки.
Через час, в предисловии к передаче о «змеёныше», умертвившем «витязя», «Голос» объявил народам несвободной России, что в течение ближайших месяцев они будут слушать «скрупулёзно документальную историю, поведанную великим хроникёром».
5. Отказывается ждать и время
Ванда состояла в дружбе с секретаршами такого числа вашингтонских вельмож, что мне приходилось ходить к последним со своею жалобой каждый день. Ванде, назначавшей мне с ними свидания без моего ведома, визиты эти частыми не казались, поскольку «змеёныш» Мордко стрелял в витязя втрое чаще.
