9. Брожение цвета в самом себе
…Когда я проснулся, в нижней кромке окна блеснул и исчез в облаках Боинг. Летел в противоположном направлении, в Штаты, и на расстоянии смотрелся несерьёзно – алюминиевым футляром для сигары. Мне не верилось, что футляр напичкан взрослыми людьми. Стало жалко себя – не сегодняшнего, а того, кем был на пути в Нью-Йорк. Вспомнил ощущения, казавшиеся тогда торжественными. Не понимал, что выглядел смешно уже в дороге. Хуже: никак не выглядел – в футляре меня и видно не было…
Время старело быстро. Три часа назад в Нью-Йорке только светало, а теперь уже день готовился в небе к закату. За истекший срок прошло больше, чем проходит за три часа. Солнце завалилось к хвосту и обложило медью серебристое крыло, подрагивавшее в сапфировом пространстве за окном.
Уткнувшись лбом в прохладное стекло, я ощутил соблазн вернуться в синий мир предо мной, знакомый задолго до того, когда мне впервые привелось оказаться в небе. Знакомо было и желание внедриться в эту вязкую синь. Всё было синим – синее с медленно голубым, сапфировая сгущённость остывающих пятен и бирюзовая податливость жидкого стекла, беззвучное брожение цвета в самом себе и тревожная догадка о несуществовании ничего кроме синевы, переливающейся из ниоткуда, из себя, в никуда, в себя же, и мерцающей во вкрадчивом золоте растаявшего солнца. В памяти воскресло никогда не испытанное чувство, будто оцепенение цвета пронизывает уже и меня, и я начинаю сопротивляться этому сладкому ощущению из страха, что, растворившись в синеве, созерцать её не смогу.
Как завелось, прервала стюардесса. Рядом по-прежнему сидели профессор Займ, захмелевший от беседы со «звездой», и сама она, Джессика, захмелевшая от всеобщей любви. Перегнувшись через них, Габриела протягивала мне наушники.
– А что мне с этим делать? – спросил я.
– Надеть на уши и подключить в гнездо, – вздохнула Габриела. – Будем смотреть фильм.
– А зачем наушники? Фильм смотрят, а не слушают.
– Смотреть интересней – когда слушаешь…
– Почему?
– Потому! – сказала она. – Без звука не понять героев…
– А как их понимали в немые годы?
– В немых лентах герои действовали, а сегодня рассуждают!
– Конечно! – обрадовался Займ, который, забросив голову назад, старался дышать неглубоко, чтобы при вздохе не тревожить своею грудною клеткой перегнувшуюся через него стюардессу. – Раньше да, действовали, а теперь – вы очень правы, Габриела, теперь главное – слово!
– Но разве слово не действие? – попробовал я.
– Это – Толстой! – не двигался Займ.
– Писатель? – ахнула Габриела. – Он тоже здесь?
– Действие, – согласился со мной Займ. – Толстого, извините, здесь нет, Габриела, но он считал, что слово есть поступок…
– Зачем же тогда слушать? – заявил я. – Поступки наблюдают!
– Правильно, но я продолжаю считать, что лучше слушать! – вставила стюардесса.
– Верно! – подтвердил Займ. – Понимание требует слушания! – и женщины взглянули на него с обожанием.
– Категорически утверждаю, – рассердился я, – что видение – единственное условие понимания…
Пока я спал, Займ успел понравиться окружающим женщинам. Они разглядывали его глазами полными надежды, что ради них он пойдёт на меня войной, ибо эротическая неуверенность обрекает мужчин на отчаянные поступки.
– Quod gratis asseritur, gratis negatur! – извлёк из себя Займ и, разволновавшись, погладил лысину. – Что голословно утверждается, голословно же отрицается!
Эта фраза впервые и ввергла в восторг не только Габриелу и Джессику, но, разумеется, и старушку.
– Quod gratis asseritur! – воскликнула она. – Мужчинам так идёт латынь!
Тогда я, кстати, впервые и заметил, что между исчезнувшими бровями на её запудренном лице гнездилась бородавка. Нижнюю половину лица рассмотреть мне не удалось по причине, доставившей дополнительную радость: её закрывал тугой шёлковый мешочек, в котором теснилась правая грудь стюардессы, облокотившейся на кресло.
– А вы утверждаете чушь! – бросила старушка мне. – И к тому же gratis, голословно!
– Нет, мадам! – обиделся я. – За мною, видите ли, стоят лучшие народы мира! Все они говорят одну и ту же фразу, когда говорят, будто им что-то стало ясно. Они говорят: «Я вижу!» – и обвёл присутствующих смелым взглядом. – Видение есть понимание, мадам! Я и сам только что сказал: «Видите ли?» Дескать, понимаете ли?.
Произнесённое придало мне уверенность, и я добавил:
– Quod erat demonstrandum, мадам, хотя manifestum non eget probatione! Позвольте перевести: «Что и требовалось доказать, хотя очевидное в доказательстве не нуждается»!
Габриела с Джессикой среагировали одинаково: разогнули стан и переглянулись. Стоило стюардессе убрать свой корпус из-под носа Займа и выпрямиться, профессор жадно вздохнул и повернулся к Джессике:
– Мисс Фонда! При всем к вам уважении, и к вам, Габриела, вы неправы, если сочли, что он убедил вас, – и кивнул в мою сторону. – Он утверждает, будто видение и есть понимание, – и Займ снова не назвал меня по имени. – Но убедил-то он чем? Словами! Как видите, слушание и необходимо для понимания, понимаете? И он неправ!
– Конечно, неправ! – качнулась бородавка в проёме между креслами. – Поверьте мне, я в прошлом из журналисток! – и на синих губах старушки треснула жёлтая улыбка.
– Не верьте! – закапризничал я. – Как можно верить тому, кто из журналисток?! Даже если это в прошлом! Или политикам? А я философ! Верить надо мне, пусть даже у вас и мелькнули сомнения! Вера не исключает сомнений! Наоборот: сомнение – элемент всякой веры!
– Это же демагогия… – удивился Займ.
– Я вас не оскорблял! – буркнул я.
– Я и не думал… – вставил Займ.
– А это видно! – перебил я его. – И не перебивайте! Политики и журналисты осквернили мир, потому что продались толстосумам: народ уже не способен размышлять – только верить! «Поверьте этому, поверьте другому! Новые факты да новые истины!» Истина, видите ли… Чёрт! Опять – «видите ли»! Истина не меняется, господа! Извините, – «девушки»! Истина остаётся всегда и везде истиной, так же, как не меняется нравственность! Меняются – да! – заблуждения, и меняются из поколения в поколение! Так же, как меняется во времени не нравственность, – нет! – а формы безнравственности! А слова мешают пониманию, слова – это наркотик! Так считал даже Киплинг, а Киплинг, дорогие девушки, то есть – не только девушки, а вообще все, то есть, и дамы и господа! Киплинг, дорогие мои, хотя тоже писака, но классик!
Обратив внимание, что даже старушка смотрела на меня уже обожающими глазами, Займ пошёл на мировую:
– Давайте закругляться! Если я и политик, то политика у меня простая: людям пристало жить в мире и даже, знаете, дружить…
От призыва к миру мне стало не по себе – тем более, что si vis pacem para bellum, то есть, перевёл я в уме, если хочешь мира, – а особенно, если не хочешь его, – готовься к войне. И всё-таки, повинуясь античной традиции, я остановил меч над грудью поверженного гладиатора в пенсне и вскинул глаза на Джессику с Габриелой: ваше слово, девушки; впрочем, не надо слов, для понимания достаточно жеста – пальцем вниз или пальцем вверх!
Сигнал поступил из забытого источника.
