грусть…
угодливости перед Западом всегда пытались обгадить страну. Думаю, это во многом
— Конечно, и грусти много в мыслях о родине, ибо и ее не могли коснуться
по простой ревности писателей, не знающих и не употребляющих диалектных слов.
всяческие перемены, ибо доселе живет она под чужим именем, ибо появилась в ней
И не поняли они, что все дело в глубинном языке, не изученном, не дистиллирован-
порода людей, которых можно назвать бывшими русскими, бывшими вятскими,
ном, не подхваченном в словарях. Настоящая проза растворяется в строчке — она
людей, которые обладают «желудочным» мышлением и считают, что экономика
видится. Вспомните, сколько нападений было на русский язык: все эти реформы,
всесильна. Огромное счастье, что в моем детстве были сенокосы и домашние жи-
страшное нашествие уголовных терминов, а еще срамнее всякие консенсусы, самми-
вотные, школьный театр, где я играл Чичикова, Бориса Годунова, и районный ДК,
ты, ваучеры…Все это, конечно, проваливается в преисподнюю, но возникают всякие
куда мы бежали со всех ног, когда приезжали настоящие актеры (а они часто при-
менеджменты. А менеджер, кстати, по-русски, это приказчик — прекрасное слово.
возили халтуру, мол, сойдет для сельской местности). Я еще застал людей, которые
— А может, изошлись формотворцы, которые эти формы придумывают?
рассказывали нам сказки. Не смейтесь, мы читали сказки — и это было естест-
— Всяческие творческие выдрючивания имеют свою исчерпанность. Взять
венно. А какие были библиотеки! Мои первые влюбленности все были библиоте-
того же Андрея Вознесенского. Его стихи — лишь формальные изыски — ничего
каршами. Думаю, я и писателем стал потому, что у нас телевидения не было, и мы
больше. К тому же, они еще и антиправославны. Творчество же человека, отража-
ходили в библиотеки. Мы читали взахлеб классику. Она спасала.
