Тот же деревянный переплёт, покрытый коричневой кожей с частыми проплешинами. Раскрывать сейчас библию, однако, мне не хотелось: как всегда после блуда, я ощущал себя свиньёй и спешил к жене.
Раскрыла книгу Натела. С пергаментных листов мне ударил в нос знакомый запах долго длившегося времени. Читать я не стал – рассматривал буквы. Квадратные письмена казались теперь суровыми, как закон. Точнее, как приговор. Ещё точнее выразилась Натела:
– Такое чувство, что смотришь на тюремную решётку, правда?
– Читала? – ответил я.
– Лучше б не читала! – воскликнула Натела. – Думала всегда, что раз написал Бог, значит, великая книга! Думала именно как ты мне вчера про неё рассказывал. Мой отец – даже он вставал когда кто-нибудь произносил на еврейском хоть два слова, объясняя, что они из Библии. Он-то еврейского не знал, Меир- Хаим, а то б догадался, что вставать не надо. Я тоже не знала, но очень боялась! А недавно прочитала всю вещь по-грузински – и охренела: обыкновенные же слова! Ничего особого! В хорошем романе всё расписано лучше…
Я улыбнулся:
– От бога все ждут большего! А пишет он обо всём… Не о чем-нибудь, как писатели, а сразу обо всём… Здесь говорит одно, там другое…
– Это как раз и правильно! Если бы я, например, была писательницей, то тоже писала бы сразу обо всём и по-разному. Это правильно, но… Не придумаю как сказать… Одним словом, всё, что я прочла в Библии, – я сама уже знала. Нет, я хочу сказать, что Бог не понимает человека. Люби, мол, меня – и никого кроме! Но как бы меня ни любил, как бы ни лез из кожи – всё равно кокну! Что это за условия?! Какой дурак согласится?! Он хочет только чего хочет Сам. Поэтому я Ему и не верю! Он – как наши петхаинцы!
Мне стало совсем неуютно. Пора было уходить, но, как и накануне, Натела ждала, чтобы я пригласил её излить душу. Я же не отрывал взгляда от решётчатого текста.
Не дождавшись приглашения, она произнесла уже иным голосом, неожиданно детским:
– Меня, знаешь, всё время обижают. Даже евреи. Сами ведь настрадались – с места на место, как цыгане, но всё равно у них такая злоба! Цыгане хоть и воруют, но честнее. Я среди цыган тоже жила: они не работают, не копят и не обижают поэтому. Но я от них ушла: хочется среди своих, а свои обижают. От баб не обидно: бабы всегда друг друга обижают, но меня обижают особенно мужики. Даже отец, Меир- Хаим. Ты его ведь помнишь? Взял и убил себя: бросил меня одну. Не любил. Одну только мать мою, значит, любил. А женщина не может без мужчины, ей нужна защита.
– А Сёма? – сказал я. – А этот Абасов? Другие ещё?
– Каждый любит себя и потому все обижают. Человека надо любить, чтобы взять вдруг и защитить, правда?
Больше всего я страшился того, что Натела потребует защиты у меня. Так и вышло:
– Хочешь сбежим отсюда вместе куда-нибудь?
Сбежать я хотел, но не вместе с ней. И не куда-нибудь, а домой. И кроме этого желания оказаться дома во мне высунулось вдруг ещё одно – стародавнее – чувство, что пока я нахожусь с женщиной, о которой мне уже всё известно, приходится упускать в жизни нечто более интересное. Высунулось ощущение, что в это самое мгновение в каком-то другом месте происходит… самое главное.
– Ладно, иди! – согласилась Натела и забрала библию со ступеньки лестницы. – Иди домой. Я её, кстати, видела, твою жену. Красивая она баба и, видимо, кроткая. Я кротких людей уважаю. Мне кажется, они знают что-то важное. Правда? Я ведь, кстати, тоже кроткая. Мне просто не с кем. Правда?
Я присмотрелся к ней. Она не издевалась.
– Видишь ли, – ответил я, – ты всё время разная. То говоришь, что Бог тебя любит, то, наоборот, что Ему плевать…
– А кто не изменяется? – спросила она кротким голосом.
Наступила пауза.
– Ладно, иди! – повторила Натела.
Я чмокнул ей руку около локтя, подрагивавшего под тяжестью фолианта, и шагнул к выходу. Думал уже о жене. В дверях, однако, обернулся и не сдержал в себе желания сказать Нателе добрые слова, которые – как только я их произнёс – оказались искренними:
– Ты сама очень красивая… И будешь счастливой…
– Спасибо! – засияла она и вскинула вверх правую руку.
Книга, конечно, грохнулась с шумом на пол. Я бросился вниз сгребать посыпавшиеся из неё закладки и газетные вырезки.
– Натела! – крикнул из-за двери Абасов. – Это ты?
– Нет, библия! Я нашла её! – крикнула Натела. – Бумаги рассыпались всякие, Сэрж. Подберу и приду!
– Только быстро! Я уже начал…
– Что он там начал? – спросил я Нателу и снова стал подниматься взглядом по её голым голеням.
– Что ты там начал, Сэрж? – спросила Натела и опустила ладонь на мою шевелюру.
– Любовью заниматься! Сам с собой! – крикнул он. – Шучу: вино начал!
– Заканчивай тогда без меня! – крикнула и Натела. – Я тоже шучу. Но ты, правда, пей, я пока занята.
– Я помогу тебе! – и послышался скрип отодвинутого кресла.
– Уходи! – шепнула мне Натела и толкнула к выходу.
В дверях я опомнился:
– А это куда? – кивнул я на кипу бумаг в своём кулаке.
Беги! – повторила Натела. Теперь уже жестом.
27. Где начало есть, там будет и конец
Бумаги я просмотрел за семейным обедом. Расписки, письма и квитанции, выданные в разное время князьями Авалишвили разным грузинским синагогам, которым они периодически продавали Бретскую рукопись. Была ещё копия решения суда о передаче библии тбилисскому горсовету. Было и скабрезное любовное письмо кутаисского большевика жене-хохлушке, а рядом с его подписью – проткнутое стрелою сердце и русская вязь: «Люби меня, как я тебя!»
Ещё одна любовная записка, без подписи и по-грузински: Ты, дескать, стоишь – очень желанная – на том берегу. А я – очень несчастный – на этом. И между нами, увы, течёт широкая река. Что же теперь нам делать?
Жена моя предложила вздыхателю поплыть к «очень желанной». Тем более, что, по её словам, в Грузии нету неодолимых рек…
Внимание привлекла пожелтевшая газетная вырезка со статьёй и портретом, в котором я сразу узнал Абона Цицишвили, директора Еврейского Музея имени Берия. Согласно приписке, статья была вырезана из тбилисской газеты ”Молодой сталинец“ и называлась обстоятельно: «Беседа известного грузинского учёного с известным немецким романистом».
Из текста следовало, что на московской встрече Фейхтвангера с еврейскими энтузиастами Абон Цицишвили рассказал немецкому мастеру слова о замечательном экспонате, хранившемся в его петхаинском музее, – о чудотворной библии. Повествуя её историю, учёный особенно тепло отозвался об Орджоникидзе, заботливо отнёсшемся к знаменитой рукописи и велевшем одному из своих доблестных командиров передать библию на хранение славным местным евреям-большевикам.
После официальной встречи известный романист отвлёк грузинского историка на частную беседу, но стал интересоваться не им, историком, а самой первой владелицей Бретской рукописи – Исабелой-Руфь. Иудейкой из Испании.
