Товарищ Цицишвили любезно поделился с писателем своими изысканиями.
Согласно одной из легенд, рассказал он, Исабела-Руфь быстро разочаровалась в грузинской действительности и вознамерилась податься – вместе с вышеупомянутым сочинением – на историческую родину. То есть на Святую землю.
Местные евреи, однако, которые тогда ещё не были славными, но которых всё равно поддерживали должностные лица из царской фамилии Багратионов, конфисковали у неё чудотворную книгу на том основании, что Исабела-Руфь осквернила себя и её не столько даже нравственной неустойчивостью, сколько контактами со странствовавшими по Грузии отступниками от обоих Заветов – Ветхого и Нового. По преданию, разлученная с отцовским приданым, с Библией, испанская иудейка не достигла и Турции – лишилась рассудка, скончалась и была похоронена на ереванском кладбище для чужеземцев.
Бретский же манускрипт тотчас же, оказывается, утерял свою чудодейственную силу, удержав лишь способность к самосохранению. Причём, даже эта сила пошла с годами на убыль, что подтвердили десятки случаев безнаказанного изъятия из книги отдельных листов.
О странствовавших еретиках, завлёкших Исабелу-Руфь в свои сети, грузинскому учёному было известно лишь, будто они проповедовали неизвестное евангелие, которое начётчики отказались в своё время включить в Библию и которое приписывалось близнецу Иисуса Христа. Фоме.
Господин писатель осведомился у товарища учёного: О чём же именно говорится в этом евангелии? Последний зачитал на память несколько пассажей, лишённых всякого смысла, как лишены его любые библейские пассажи.
Под смех собравшейся вокруг собеседников толпы директор петхаинского музея воспроизвёл следующую белиберду:
«Ученики спросили Иисуса: Скажи нам, какой будет всему конец? Иисус ответил: Нашли ли, однако, начало, что ищите конец?! Ибо где начало есть, там будет и конец. Блажен, кто определит место своё в начале, ибо он увидит и конец, и не будет ему кончины во веки веков».
28. Если кто-нибудь умён, но прислушивается к народу…
С Нателой я больше не общался, но до её переселения в Квинс слышал о ней постоянно. Хотя жизнь в Штатах напичкана таким количеством фактов, что слухам не остаётся в ней места, о Нателе – вдали от неё – петхаинцы сплетничали и злословили даже чаще, чем на родине.
Фактам они и прежде предпочитали слухи, предоставляющие роскошь домысливать их и выбирать «нужные». Но в Америке потребность в злой сплетне об Элигуловой оказалась особенно острой. Подобно любому народу, петхаинцы всегда признавали, что в насилии над человеком нет ничего неестественного и что страдание чередуется в жизни только со скукой.
В Нью-Йорке, однако, их оглушила и подавила бешеная скорость этого чередования – и поэтому Натела Элигулова в незабытом Петхаине стала для них тем символом, который, помимо замечательного права быть несправедливыми и жестокими, приносил им убаюкивающую радость по-домашнему ленивой частоты раскачивания маятника жизни между пустотой и болью.
Горше всего их оскорбляло то, что, хотя в Америке жили они, не Натела, – везло по-прежнему ей. Вскоре после моего прибытия в Нью-Йорк пришло известие, что – как и предсказывал доктор – Сёма «Шепилов», романтик, обвинил, наконец, Нателу в убийстве его отца и брата, накинулся на неё с охотничьим ножом, но в потасовке с женой сам же на нож горлом и напоролся. Рана оказалась серьёзной, и жизнь его повисла на волоске.
Через три дня волосок оборвался . То есть, получается, ей опять повезло, ибо если даже всё и было так, а не наоборот, как считали некоторые, если даже она и не планировала зарезать супруга по наказу Абасова, то, конечно же, оборванный волосок устраивал её уже больше необорванного. Кому, мол, хочется жить со своим потенциальным убийцей или допускать, что он не убит?
Потом пришли другие известия.
Утверждали, что Элигулова завела себе огромного петуха. Цветистого, как юбка курдянки, и наглого, как Илья-пророк. Подобно хозяйке, этот петух брезговал не только евреями, но всеми, кто не принадлежал к должностным лицам. Раз в неделю, в субботний канун, Натела подрезала ему когти, а отрезанные кромки предавала, ведьма, не огню или земле, как велит закон о стрижке ногтей, а, наоборот, – ветру. Любой другой человек испугался бы божьей кары, которой после смерти – по закону – не избежать было теперь ни ей, ни птице: полного отсутствия освещения по дороге в потусторонний мир, из-за чего придётся искать его на ощупь.
Однако в этом, земном, мире взамен наказания к ней, мол, уже пришла удача: наутро после ночи, когда, как отметили, паук над портретом Нателиной матери Зилфы разжирел в своей паутине под потолком и упал, чтобы умереть, Натела поехала с сослуживцами на загородный пикник. «Илья-пророк» был при ней. После гибели «Шепилова» она никуда, говорят, без петуха гулять не ходила. В разгаре веселья птица отвлекла в сторону начальника контрразведки и, взобравшись на небольшой бугорок посреди поляны, принялась махать крыльями и бить клювом в землю.
Абасов кликнул подчинённых и велел им выкопать яму под петухом. В согласии с приметой, он надеялся найти там клад. Вместо клада подчиненные нашли гроб с останками Зилфы, которая скончалась в тюрьме и, по действовавшим тогда правилам, была похоронена тайно.
Натела обрадовалась находке – и из загородной поляны перетащила мать к отцу, к Меир-Хаиму, на еврейское кладбище. Обоим заказала потом в Киеве надгробные памятники из чёрного мрамора. Без пятнышек или прожилок. Блестящие, как козырёк концертного рояля ”Бэккер“.
Прислала, говорили, оттуда же могильную плиту и для себя – впрок. Это как раз петхаинцы одобрили. Во-первых, всё везде и всегда только дорожает. Во-вторых, евреями она брезгует – и в будущем рассчитывать ей не на кого. В-третьих же, и это главное, раз уж Натела сама призналась в собственной смертности, – мир ещё не порушился, всё в нём прекрасно и все в нём умирают! Даже выскочки!
Между тем, на собрании нью-йоркского Землячества жена Залмана Ботерашвили высказала предположение, будто при Нателином состоянии и связях бояться будущего, то есть смерти, незачем. В Союзе такое, мол, количество нищих, развратников и незанятых мыслителей, что за деньги, за секс или из инакомыслия многие охотно согласятся умереть вместо неё.
К тому времени Залман уже стал раввином и поэтому даже жену – по крайней мере, на людях – поучал в духе добронравия. Объяснив ей, что умирать вместо кого-нибудь невозможно, ибо у каждая своя смерть, он добавил, будто почти никто своей смертью не умирает. В Талмуде, оказывается, сказано: на каждого умирающего своею смертью приходится девяносто девять кончин от дурного глаза.
«А ты-то что скажешь?» – спросил он меня, поскольку я был уже председателем.
Я ответил уклончиво: Ежели Натела действительно приобрела себе могильный камень, она, стало быть, к нам не собирается.
Жена раввина высказала предположение, что Элигулова обзавелась надгробием с единственной целью нас дезинформировать. Не пройдёт, мол, и года, как стерва подастся не в загробный мир, не, извините, в рай, а наоборот, в наши края, в Нью-Йорк.
Развернулись дебаты: впускать её в Америку или нет?
Подавляющее большинство высказалось против. Сослалось на заботу о нравственной незапятнанности отечества. Америки. Я заявил, что впускать Нателу или нет никто нас спрашивать не будет. Тем более, что мы ещё не граждане при отечестве, но лишь беженцы при нём. Мне возразили: Это глупая формальность, и в Америке господствует не бюрократия, то есть воля книжников, а демократия, то есть правление большинства. Которому плевать на любые книги. Ибо оно занято борьбою со злом.
Постановили поэтому навестить гуртом нью-йоркского сенатора Холперна, то есть Гальперина, и потребовать у него присоединиться к их битве со злом. Сенатор, как рассказал Даварашвили, ответил резонно. Почти как в хороших книгах. Сделать я, дескать, ничего пока не в силах, ибо не известно даже действительно ли эта ваша Натела собирается в Америку. Обещал, на всякий случай, сообщить ФБР, что
