внимать я блеянью. Ему
поддакивать безропотно, трусливо.
Твоею ложью усладиться
и, как заказывал, плодиться.
По Твоему пора по лбу
прямой наводкой бы пальбу
открыть, но нет Тебя на небе.
Хоть райские проверь кусты,
Тебя там нет. Наверно, Ты
убёг куда-то по иной потребе.
Убёг, скорей, совсем, – зачем
трудиться дальше, если всем
Ты доказал, что преуспел в погромах? –
и горсть оставил за Собой
рабов, поставленных на Твой
престол тюремщика и костолома.
Я не дивлюсь, что ты молчишь.
И нету выбора, а лишь
как с крыш бросаются, –
так броситься из жизни
в пучину из сплошных утрат.
Но выстоять ударов град,
когда Твой мир несётся в ад,
мне наказаньем кажется излишним…
Так вот, послушай наконец.
Никто не верит, что Малец
родился в яслях, а свидетели – волхвы.
В перстнях – лазурь-и-бирюза –
широких, как шахинь глаза.
Хоть я Тебя благодарю, увы,
за то, что ложью Ты Твоей
развеял скуку наших дней,
развеял Ты её, опять увы, напрасно.
Давайте, значит, воздадим
хвалу тому, что быть иным,
чем болетворным и пустым
ничто не может.
Крушению любой надежды.
И облачению в одежды,
в которых всетерпенье дух не гложет.
В которых ты – ни глух, ни нем –
лицо в стене хоронишь с тем,
чтоб нашептать себе же реквием.
Чтоб сердце билось в немоте.
Пока не выбьется за те
пределы, где живёт Ничто.
А кроме – ничего.
Совсем.
Пер. Нодар Джин
РАЗДЕЛЕНИЕ
Печаль?
Скорей – прозрение несёт мне разделение.
А время… Люди лгут, что время лечит.
Скорей – калечит:
вышибает глаз копытом, –
нехваткой лжи, которая забыта,
избытком истины, которая груба…
И – в ужасе скорёжена губа.
Когда о нас я вспомню, – 'всё же'
куда-то сразу исчезает.
А в горле бес стучит – похоже,
наружу просится. И истязает.
Скорей – мы вместе на блядей
похожи были: наше рвение
пустое править и парить – презрения
достойно.
Я и рада разделению.
Ты – тот, чья суть заполнена тобой –
не мог смириться с сутью голубой
окраски. Той, что всюду стелется,
не собирается, не делится.
Не мог ты разглядеть и почвы мёртвой под ногами –
и грязью потекла она, покрытая снегами.
И всё же, всё же – я молюсь, чтобы болей
тебе не ведать.
И чтобы страх не одолел
тебя, и – беды.
Хоть непорочность и моей душе чужда:
в мучениях спасается всегда.
Но если мне подходят те упрёки,
что я жестока и слова мои жестоки,
поскольку мщу, как мстят сентиментальные
и чокнутые рифмоплёты, – и так далее…
На это нечем отвечать помимо
того, что, хоть и уязвима
душа моя, мой мозг не даст забыть:
поэзия – не средство быть
глупицей, бормоча слова сусальные.
А что касается догадки, что душа,
хоть уязвима, но непостоянна,
как кувыркающийся мозг внутри Ивана
тряпичного, – догадка эта и гроша
не стоит. Нет: она, моя душа,
давно отяжелела, словно шар
