26. И в пах, и в лоб, и в бровь, и в глаз…
Ошибки даже фактические.
Во-первых, у меня не широкая жопа. Наоборот.
Во-вторых, грузины известны не широкой жопой. И не жопой. Наоборот. А если надо – чтобы обязательно было с «жопой», чтобы обязательно оскорбить, то равнинные засранцы говорят про горцев другое: «чёрножопые».
В-третьих, при чём тут жопа? Чёрная или нет. Широкая или нет. В чёрной и широкой жопе так же мало или много смысла, как не в чёрной и не в широкой.
К тому же жопа есть у всех. Без исключения. У поэтов тоже. Такая или другая. Будь ты хоть мастер Мандельштам или кто-нибудь другой с таким же именем. Или даже другим.
В-четвёртых, у меня не жирные пальцы. У меня – другое. Но это – физический дефект. Над этим не смеются. И – не на руке, а наоборот. На ступне. А если надо оскорбить именно через руки, то можно сказать, что они у меня разные. Одинаково нежирные, но разной длины.
Меня, кстати, мало кто правильно описывает. Но все по-разному. Итальянский посол писал недавно, что у меня длинное туловище и короткие ноги. Причём, толстые. Как, мол, у евреев. Особенно, горских. А югославский товарищ написал, что туловище плотное и короткое, зато ноги длинные. Причём, тонкие. Как, мол, у евреев. Но равнинных.
Но это – когда волнуешься – бывает.
В начале войны я сам, например, не мог вспомнить рост Вождя. Мы тогда с засранцами решали – куда его из Москвы эвакуировать. Чтобы не разбомбили. И где от пушек не так шумно.
С нами ещё был доктор Збарский. Который выскоблил у Вождя потроха, а порожнее брюхо залил мудрёным раствором из химикатов, глицерина и алкоголя. Збарский до сих пор его в Мавзолее этим зельем «подпаивает». Чтобы не рассыпался. От времени и сифилиса.
Решили – послать Ильича в Тюмень. Там тихо. Осталось выяснить – в чём отправлять. Доктор предложил – в специальном вагоне с сильными амортизаторами. Чтобы не трясло. И положить в тесный гроб. Чтобы не болтало.
Я разволновался и спросил: А размер?
Мы с Вождём одного роста, отвечает доктор. Я осмотрел этого гнома и качнул головой: Ильич, говорю, выше! И тут возникает Микоян. Дескать, Сталин ошибается, а доктор прав: Вождь был не великан. И велит кому-то снимать с доктора мерку.
И все с Микояном соглашаются. Дескать, я действительно ошибаюсь по той благородной причине, что уважаю Ильича и волнуюсь за его судьбу.
Я промолчал. А потом велел снять мерку и с Микояна. Хотя он с доктором одного роста…
Действительно: если волнуешься, можешь и ошибиться. Неправильно описать и рост, и толщину пальцев, и форму усов. Но если пальцы сравнивают с червями, а усы называют тараканьими, – это больше, чем ошибка. Это оскорбление. А значит, необъективность.
Но этот Мандельштам не притворяется, будто просто ошибся. Он враг. И не скрывается. Не пытается сделать вид, что он – это не он, а кто-то другой с такой же фамилией.
Его раздражают мои указы. Которые я обсуждаю не с ним. С народом. И с моими «тонкошеими» «полу- людьми».
Во-первых, все люди – полу-люди. Даже – с толстыми шеями. Во-вторых, хотя у моих засранцев тонкие шеи, – они работяги. И им не до свиста. В-третьих, – они не враги. По крайней мере, – скрываются.
А в десятых, как ни крути, – не обойтись без нового указа. Который, оказывается, для меня – как малина. И который придётся этому мастеру и в пах, и в лоб, и в бровь, и в глаз!
И тогда уже пусть этот Мандельштам – или любой – прислушается внимательней: кто же там мяучит? И хнычет? Не тот ли самый Мандельштам, который скрывается не где-нибудь в ссылке, а внутри него?
27. Должник сильнее иска…
К вечеру я успокоился. А за ужином, посмеиваясь в тараканьи усы и сияя голенищами, поворачиваюсь к Бухарину и бабачу:
– Бухарин, я утром ещё раз ознакомился с твоей бумажкой. Мандельштамовской. Написана с мастерством. Но с ошибками. Будь я простой горец, я бы этого мастера побил. Но поскольку я «кремлёвский» – не думаю, что автора надо ссылать дальше. Стране мастера нужны. По возможности – живые. Но почему за него не вступятся друзья? Коллеги. Мастера.
Бухарин растерялся. Он сперва не поверил мне и ответил, будто друзья думают то же самое, что и сам Бухарин: никакому мастеру оскорбление прощать нельзя. Все вокруг с ним согласились: никакому. А особенно, если мастер – враг.
– Враг слабый, – улыбнулся я. – Вот если накажем, может стать сильным.
– А если не накажем? – испугался Молотов.
– Станет ещё более сильным. Но другом. Мастером, который признал ошибки. И стал писать правильно. И полюбил врага.
Я с этим Мандельштамом – ни с каким – так никогда и не встречался. Но он действительно стал потом писать без ошибок. Прислал мне из ссылки очень большую поэму. Точнее, оду. Так и назвал – «Ода о Сталине».
Хотя я прочёл её не всю, описал он меня в этот раз без ошибок. Начал, кстати, с того же, с чего начинает тамада: выразил благодарность сперва грузинским горам. За то, что я – вместе с моими руками и пальцами – родился в горах:
