тревожиться. Звенели точно как на кладбище. Когда от меня уводили отца. Точно как в траве на обочине белой дороги. Когда уходил от меня Христос.
Я испугался за себя, собрался с силами и попятился назад. Вышел из сна.
И увидел мой диван. А на нём себя. А на себе кальсоны. И почувствовал, как затекла рука. И услышал, как трещит телефон. И вспомнил, что мне 70 лет. И что в 70 лет с дивана поднимаются кряхтя. И несмотря на возраст, хотят пожаловаться маме. На то, что не дают поспать.
– Товарищ Сталин, это, извините, Орлов! – сказал Орлов.
– Почему Орлов? – буркнул я. – Почему не Лозгачёв?
– А он – вы же видели… И добавил ещё… Праздник…
– Ты, получается, опять самый трезвый?
– Единственный, Иосиф Виссарионович!
– Трезвость – бесполезное достоинство, Орлов! Особенно – когда единственное.
– Я знал, что вы спите, товарищ Сталин, и очень извиняюсь… Но – события!
– Говори!
– Во-первых, гости уже прибыли. Из Китая… Ну, не оттуда, а с вашей другой дачи. Товарищ Мао прибыл, с одним словом! То есть – одним словом. Но – с одним переводчиком…
– Скажи ему, что прибыл раньше времени.
– Он знает, но говорит, что – умышленно. Надеется переговорить с вами до прибытия других гостей. Говорит – очень важно!
– Ты идиот, Орлов. Ты работаешь у меня не для того, чтобы верить Мао. А чтобы Мао не будил меня.
– А я, товарищ Сталин, не потому беспокою, а потому, что… Вы сами велели звонить в любой час, когда – разговор.
Я остыл:
– А кто теперь? И с кем?
– Товарищ Берия с товарищем Молотовым.
– Теперь уже с ним?
– Так точно, Иосиф Виссарионович.
– Тогда ты прав, Орлов, – кивнул я. – Что разбудил.
– Спасибо, Иосиф Виссарионович! Перевести вам?… К вам?
– Переведи! А Мао скажи – сплю. То есть – скажи переводчику. Пусть он тоже переведёт.
– Ясно, товарищ Сталин. Но почему «тоже»? Кто ещё?
– Ты. Ты ведь тоже должен перевести.
– Но я же – не словає. Я линию перевожу.
– Это я так. Шучу.
– А-а-а! – расхохотался Орлов.
– И ещё!
– Да, Иосиф Виссарионович?
– Власик звонил?
– Звонил… Но…
– Ну, чего мнёшься?
– Он тоже немножко того… Тоже приложенный…
– Почему «тоже»? Кто ещё?
– Как Лозгачёв… Но ведь праздник, товарищ Сталин…
– Говори!
– Доложи, говорит, товарищу Сталину, что нашёл его и везу… К столу… Как вам сказать…
– Скажи, как он сказал!
– Везу, говорит, майора Христа… Иисуса, товарищ Сталин…
– Отлично, Орлов!
– Да?
– Да. Переводи!
30. Долгожительство – дело вкуса…
Незадолго до войны Лаврентий катал меня на глиссере по абхазскому озеру Рица. И рассказывал о том, что если во всей Грузии на квадратный километр приходится втрое больше князей, чем во всём остальном мире, то в Абхазии на тот же километр приходится впятеро больше долгожителей.
Берия уговоривал меня подражать последним. И тоже очень долго жить.
– А разве очень долго жить возможно? – пошутил я.
– Необходимо! – настоял Берия. – Хотя долгожительство – дело вкуса.
– И абхазцы, говоришь, предпочитают долго жить?
– Сто и выше!
– Даже не-мусульмане? – не пошутил я.
– Вы шутите? – не понял Лаврентий.
– Абхазцы ведь мусульмане. И в году у них 10 месяцев. Вот и получается «сто и выше».
– Но долго живут и христианские абхазцы! – поручился Лаврентий. – У которых в году 12!
– А атеисты? Большевики?
– Пока неизвестно, – рассмеялся он.
– Почему неизвестно? А Лакоба кто был – известно? – обернулся я к другому грузинскому большевику. Который сдирал для Лаврентия шкурку с абхазского инжира. – Кто был Нестор Лакоба? Бразильский большевик? Или китайский?
От волнения тот раздавил пальцами сочный плод:
– Нет, товарищ Сталин. Лакоба был не бразильский и не китайский большевик, а абхазский! Даже лидер!
– Лакоба был не только абхазец и «лидер»! – по правил его Лаврентий. – Он был ещё враг!
– А разве лидер может быть врагом, Лаврентий?
– Может! – не испугался он. – По отношению к другому лидеру. Главному.
– И что же в этом случае получается? – улыбнулся я.
– В этом случае, Иосиф Виссарионович, – улыбнулся и он, – неглавный лидер живёт недолго. Меньше, чем сто. Даже если он абхазец. Как Лакоба.
Я убрал с лица улыбку и заключил:
– Если лидер – враг, Лаврентий, то он не «лидер и враг», а просто враг. И не другого лидера, а народа. А если он враг народа, народ и лишает его лидерства.
– И не только! – кивнул Лаврентий и защитился ладонью от водяных брызг. – Народ лишает его и жизни!
И сразу после этих слов началась пальба.
Стреляли громко, но неметко. Тем более, если целились в меня.
Попал в меня только Лаврентий. Лысиной – в живот. Сбил с ног на дно глиссера и – вместе с абхазскими большевиками – навалился мне на грудь. И лежал там долго – пока враги не перестали неметко стрелять в нашу сторону.
А может быть, в другую. Дело не в этом. И не в том даже, что, возможно, стреляли не враги. И стреляли не в меня, а в горный воздух. И что эту стрекотню подстроил сам Лаврентий. Чтобы с большевиками навалиться мне на грудь и прикрыть собою от пуль. Куда бы они ни летели.
Не в том также дело, что именно тогда я и решил поднять его из Грузии в Москву. Дело в том, что хороший художник, то есть мастер, опережает жизнь. Пусть даже Лаврентий и разыграл на Рице спектакль
