Власик не стал даже подбегать. Шагал не спеша и вразвалку. Оставляя на снегу такие же ленивые следы. Наконец разомкнул губы и доложил, что подозреваемый задержан в сенях гранитной мастерской. А выстрел был предупредительный.
С большим удовольствием сообщил, что будет задержан и начальник охраны кладбища. Который заранее знал о моём визите. Кто такой, спросил я. Мингрел, ответил Власик. Из людей Большого Мингрела. Прокурора. Лаврентия Палыча.
Спрашиваю про продозреваемого, рассердился я за Лаврентия.
Пока не установлено, растерялся Власик, «но подозреваемый Ёсиф Высарьоныч одет как священник».
Я опять рассердился. Когда же ты, Власик, научишься употреблять запятые?! Подозреваемый – не Ёсиф Высарьоныч, а тот, кто одет, как священник. Покажи его, велел я.
Задержанный меня не узнал. Не стал и смотреть в машину.
Судя по глазам, он заслуживал более терпимое лицо. Но люди с подобным взором умирают обычно от чрезмерной склонности к обобщениям.
Он стоял в плотном кольце охранников. Равнодушный, как несуществующий. И не чувствовал мороза. Потому что, как выяснилось, пребывал в библейских краях.
Не понимал, соответственно, почему его вспугнули от сна. Не дав завершить первого послания. Самого главного.
О каком послании идёт речь? – осмелился встрянуть Власик, который вместе с подчинёнными переминался с ноги на ногу и грел себе руки нетрезвым дыханием.
К коринфянам, ответил подозреваемый. И добавил, что настоятель монастыря – соседнего, Новодевичьего, – похож лицом на Власика и тоже не позволял ему дописывать главную фразу. Поэтому, дескать, я оттуда и сбежал.
Дурак, подумал я про Власика, но сказал другое. Велел проверить информацию и – если она подтвердится – поговорить с настоятелем монастыря. Предложить тому относиться к задержанному заботливей. Сославшись на то, что со священниками в стране туго.
Власик перестал вдруг ёжиться от мороза и выразил недоумение. Не понял – как проверить информацию касательно сна.
Дурак, теперь уже не подумал, а сказал я Власику. Спроси у Большого Мингрела.
Власик посмел обидеться. Поскольку стоял в окружении подчиненных. Которым внушал всегда, что Берия – ему не чета. Но я имел в виду не это, хотя Берия такая же ему чета, как Учитель – настоятелю Новодевичьего монастыря.
Дурак ты, Власик, разъяснил я ему, потому что ни мне не дал договорить с Надей, ни подозреваемому с коринфянами. И перед тем, как поднять стекло, я велел последнему вспомнить главную фразу из недописанного им послания.
«Кто не любит Господа нашего, тому анафема и маранафа!»
Я поднял стекло.
Огромный казах, который на время разговора выпростался из машины и держал задержанного за заломленные назад руки, полез было обратно, но я его отогнал молча. Мизинцем.
А слова сказал Власику. Велел ему научиться у Прокурора – как не подсаживать ко мне в автомобиль казахов.
Когда мы отъехали, я признался Орлову, что погорячился. Он ответил, что ему понравилось послание к коринфянам. Теперь уже я упрекнул себя молча. За то, что фразы этой не помнил.
«Кто не любит Господа нашего, тому анафема и маранафа!»
Не только любовью и милосердием жил ведь Христос, Орлов! Орлов не понял, но согласился. И ещё мне понравилось, сказал он, что вы отослали Власика на выучку к товарищу Берия.
Я промолчал.
Снег, собравшийся в складках моей шинели, пока я разговаривал с Надей, растаял и подсказал мне название моего состояния. Я чувствовал себя мокрой фланелью.
Отдав своей памяти распоряжение запомнить это сравнение, я вернулся к Орлову. Из сказанного им следовало, что, хотя он считался власиковским кадром, владеет им Большой Мингрел.
Который, стало быть, не может не знать, что я его прослушиваю…
40. Он не оставит жизнь на произвол судьбы…
Когда я поднял трубку, говорил, однако, не Берия.
Говорил Молотов:
«Нет, он сказал ”оставит“, а не ”оставил“. Принял, мол, с сохой, а оставит… и так далее. Но разница, ты прав, маленькая…»
«Зато ты – я тебе сознаюсь – не прав! Разница не маленькая, нет, – разницы нету! А во-вторых, я не говорю, что он сказал ”оставил“. Он сказал ”оставил бы“. ”Принял бы“ и ”оставил бы“… Но и тут разницы нету. Так говорить нельзя. Потому, что об этом нельзя думать!»
«О чём нельзя думать? – удивился Молотов. – Думать обо всём можно.»
«Обо всём думают только пессимисты…»
«Но пессимисты правы, Лаврентий. Хотя бы потому, что в конце концов все умирают… Нет, я не про то, что все умирают, а про то, что если все умирают, значит, пессимисты в принципе правы.»
«Но Вышинский не знает даже – что это слово значит!»
«”Пессимисты“?»
«Нет, – ”в принципе“. Потому, что – я тебе сознаюсь – его у него нету!»
Молотов в ответ хмыкнул.
«А что, – у него принцип есть?» – не унимался Берия. Молотов отшутился:
«Принцип у всех есть, Лаврентий. У Вышинского – это доказать, что пессимисты не правы: можно жить не просто сколько, но и как угодно!»
«Вот именно! – обрадовался Берия. – Об этом и говорю! Тем более, он про Хозяина не имел права так говорить. И с эмигрантами! Они, знаешь, – я тебе сознаюсь, – как армяне: самый ненадёжный народ из дешёвых! Что это за фраза: ”Сталин принял страну, вооружённую деревянной сохой, а оставил с ядерными складами“!»
Молотов промолчал.
«Ну, хорошо, – он сказал не совсем так. Он сказал: знаете ли вы, мол, господа эмигранты, хоть кого- нибудь в истории кроме Хозяина, который принял бы – и так далее; и – оставил бы! Разницы нету! Хозяин ничего не оставлял. И не оставит. Ну, под ”ничего“ я имею в виду жизнь. Он никогда не оставит её на произвол судьбы. И нас тоже.»
Молотов опять молчал.
«Я имею в виду, что Хозяин будет с нами всё время!» – разъяснил Лаврентий.
Теперь уже я не сомневался, что он чувствует даже моё дыхание в трубке. Переигрывать, однако, Берия не стал:
«Но не в этом дело. Какой из Вышинского – спрашиваю тебя – министр инодел? Я тебе сознаюсь, тебя зарубежом люди уважают, а про него если и знают, – то только, что у него нету принципа: сперва был меньшевик, за Ленином охотился, а потом сам называл всех врагами…»
«Лениным.»
«Что?»
«Не Ленином, а Лениным.»
«Ох, Вячеслав ты Михайлович! – шумно вздохнул Берия. – Я про одно, а ты… Как молот – долбишь своё! Я, кстати говоря, не того даже не прощаю ему, что он служил врагам и охотился за Ленином, а того, что если охотишься, надо и ловить!»