И запели боевое, радостное, с прихлопом, звонкими выкриками, притопывая, прошлись друг за другом посолонь карагодом: «Ой да Купала, ай да Иван…»
Но во мне ничто не отзывалось на их радость. Сердце по-прежнему обрывалось от тоски и предчувствия.
Кто-то положил ладонь на плечо. Цезарь. В его глазах была та же грусть.
– Сюда, госпожа, – сказал он, слегка склонив голову и указывая рукой. – Князь ищет вас.
На вершине холма, в стороне от толпы и праздника, стояли два прозрачных, словно сотканных из тумана и дыма, кресла. Мой солнечный брат сидел на одном из них, а у ног его – Джуда. Её лицо было как у Яра – сосредоточенное, прекрасное, преисполненное разлукой, нездешнее лицо. Но я видела, что она ничего не чует и не вспомнит с утра. Брат сжалился над ней: оставаясь при ней до конца, она уже грезила.
– Сюда, княжна, – повторил Цезарь. Мы стояли на холме, и я опустилась на второе кресло. Юлий, больше не шут и не кривляка, спокойный и бледный, встал у меня за спиной.
Вместе мы смотрели на сцену.
Девицы уходили, унося в руках снятые с голов венки из берёзы и жёлтые, длинноногие одуванчики, им хлопали.
– А теперь танцы! – выкрикнул кто-то в микрофон, и оказалось – Ём. Оказалось, вся его группа уже вышла, и они ударили сразу дружно, и закрутилась, понеслась по поляне безумная музыка, увлекая всех в пляс.
Поляна ахнула, вздрогнула, загудела и заходила, и скоро всё людское море кричало и колыхалось в такт.
– Радуйтесь, молодые боги! – призывал Ём в микрофон между композициями, меняя, как всегда, инструменты, и заводил что-то новое, такое же безудержное, и сам носился по сцене, как молодой сияющий бог.
Из-за реки потянуло ветром, где-то загромыхало, но гроза держалась на окоёме и на поляну не приходила. Туман и дым укутали берег, укутали ивы, и сверху казалось, что река побелела и засветилась в эту самую короткую ночь. А человеческое море плескалось. Плескалось и громыхало.
И неслась из-под холма музыка, и люди плясали, и носились духи всех окрестных полей.
О Лес, как они играли в ту ночь! Живым больше не играть так. Долго, долго, до изнеможения, взмокли, но всё играли, и их не отпускали. Поляна неистовствовала, поляна плясала, люди кричали, несколько раз музыканты порывались распрощаться, но им не давали. А я всё это время смотрела на Ёма. Я не сводила с него глаз. Я видела, что сейчас он делал всё, что мог, но это был ещё не порог: золотая цепь – любовь и признание – держала его, и он играл, как мог, но не более того. Он ещё не раскрылся, и я не была ему нужна.
Наконец им удалось со сцены уйти. Но поляна не угомонилась. Из общего гула родилось и запульсировало одно слово, с которым я все эти дни жила.
– Ём! – кричали люди. – Ём, Ём!
Но он не выходил.
– Ём, Ём. Ём-ом-ом.
Но он не появлялся.
– Ё-ооом.
И только когда его имя стало звуком, голосом, только когда так стали звать эту ночь, и эту реку, эти холмы, и эту грозу, зарождающуюся в вышине, – он вышел, но в его руках не было инструментов. Он вывел за собой свою скрипочку, свою кошечку, свою маленькую беспутную девочку, которую однажды откупил у смерти, – он вывел Динару, и поляна зашлась восторгом, а во мне всё застонало и оборвалось – ну зачем она тебе, Ём?..
– Ём-ём-ём-ёом-ом.
Они остановились у края, и вдруг стало тихо. Поляна оглохла. Стало так тихо, что мне показалось, музыка невозможна, ей не из чего произрастать. Но по его глазам, по глазам Ёма, как смотрел он в толпу, я поняла: сейчас всё будет. Он нёс музыку в себе.
И они начали.
Они запели на два голоса, а капелла, повели простую, задумчивую мелодию. Стояли с закрытыми глазами и слушали друг друга так, словно были на разных планетах. Одни на своих планетах. Пели канон: оборвавшись в одном голосе, мелодия продолжалась в другом, и так не кончалась, как змея, кусающая себя за хвост, как любовники, чья жизнь перетекает из одного в другого, пока любовь их жива. А потом мелодию забрала скрипка. Ём ещё пел, держал прежний рисунок, а скрипка ушла далеко вперёд, добавляя своё, и её голос был голосом земли, поляны, реки, леса и этих людей, что боялись дышать.
А Ём достал варган. Даже я не сразу поняла, как он это сделал, а по поляне прокатилось недоумение. Я почуяла это, а сама
