Он говорил что-то несуразное, но я не собиралась вникать.
– Не сегодня, – сказала я, посмотрев на него строго.
– А когда?
– В полнолунье, – сказала. Но, прикинув, добавила: – Завтра. – Шут с ней, с луной, какое мне дело. Зато наемся досыта. Нельзя ж упускать то, что само идёт в руки.
– Хорошо, – кивнул он и сглотнул. Его трясло. – Когда? Где?
Надо подумать!
– В полночь, – ответила я уверенно. – Придёшь на гремучий ручей в парке Коломенское. Там, в овраге, два заветных камня. Жди меня у большого. Я появлюсь сама.
И хотела идти. Но он вдруг дёрнулся, схватил меня за руку – и тут же отпрянул, будто обжёгся.
– Ты ведь придёшь? Ты не обманешь меня? Придёшь, да?
– Ты же поймал меня или забыл? – я повела головой в сторону осколков кирпича. – Я не могу тебя обмануть. Я теперь твоя.
И улыбнулась – как умеют улыбаться только нежити. И пошла дальше, не торопясь, совсем о нём не заботясь. А он так и стоял там и глядел мне вслед.
Усталая, в смутных чувствах, я возвращаюсь на наш чердак. Странно, что Цезарь меня не встречает. Яр не послал за мной. Забыл? Или всё ещё держит обиду?
Поднимаясь по лестнице, я морщусь, представив, что сейчас увижу брата. В кои-то веки я не хочу его видеть. В кои-то веки я не хочу с ним говорить. Ни видеть, ни говорить.
Но мне повезло – на чердаке все уже спят. Яр – на диване, раскинув руки, собрав губы скорбной и надменной, презрительной полуулыбкой. Типичное для него выражение. Юлик – в гамаке. Цезарь, огненный дракон, прицепился к стропилам и спит вниз головой. И удобно ему так?
Подхожу тихо, смотрю на брата, а потом тихонько ложусь рядом. Не просыпаясь, он двигается, давая мне место, подбирает руки. Я поворачиваюсь к нему спиной и закрываю глаза. Почти сразу начинаю проваливаться в сон.
И почти сразу прихожу в себя, вздрогнув.
Потому что во сне Яр опять говорит по-арамейски.
Переворачиваюсь на спину. В окно над диваном спокойно глядят белые звёзды. Тихо. Показалось? Но нет: Яр бормочет. Веки распахнуты, зрачки остановились.
– Пятого дня месяца нисана солнце рано встало над Иерусалимом, – произносит внятно, и мне становится жутко – я его поняла, поняла по-арамейски. – Под городской стеной трое нищих, шелудивые, как псы, негромко переговаривались, ожидая, когда правоверные проследуют на утреннюю молитву.
Я боюсь дышать. Я не верю, что понимаю его. Замираю, а он продолжает:
«Вчера на базаре я видел финики, – говорил первый. – О, это были такие финики, какие могут расти только в райских садах!» – «А я видел в руках чёрного человека кошель, какой может быть только в руках у Кесаря!» – отвечал второй.
Приподнимаюсь на локте, вглядываюсь в пустое, безжизненное лицо брата. Жуткое, запылённое временем лицо. Ни живое ни мёртвое. Лицо бессмертного. Лицо Яра, какой он есть.
…А третий сказал: «Я видел ноги девочки. Белые ноги, маленькие ступни, не знакомые с раскалёнными камнями мостовой. Чистые ступни с крошечными пальчиками. Я смотрел на них всё время, пока похоронная процессия выходила из города. И финики райских садов, и кошель Кесаря не могли бы откупить эту девочку у смерти».
– Я бросил этому третьему золотой, – помолчав, добавил брат. – Он поймал его на лету, как собака. Я сжал бока коню и выехал в Яфские ворота.
И замолкает. Волна памяти всколыхнулась и легла. Лицо снова преобразилось. Юное, красивое лицо. Мой возлюбленный брат.
Я лежу и боюсь шелохнуться. Жду, когда он скажет что-то ещё. Но он замолкает и дышит спокойно, ровно. Я сглатываю и моргаю, и слёзы бегут в ухо, неприятно холодя изнутри. А я чую, что утреннюю мою обиду вымыло. Её совсем не осталось. Что бы ни случилось, Яр, ты брат мой, душа моя. Остальное неважно.
И вдруг становится звеняще хорошо. И с полной ясностью, без тени сомнения я в тот же момент понимаю: из мира ушёл Александр.
