собиралось разноликое, многонациональное, но одинаково обкуренное общество. Обычно они обходили этот бар стороной, потому что жаждали от Индии только трёх вещей: погружения, одиночества и друг друга. Но вот в тот вечер как вожжа под хвост попала – они пошли.
К этому бару прибился местный бич. Он выклянчивал выпивку или денег. На острове он жил давно, так что успел приобрести цвет аборигенов. Он был рыж, волосы его сбились в естественные дреды, он разъезжал по острову на самодельном ржавом велосипеде, был поджар, взглядом дик и без переднего зуба. Как-то раз Джуда встретила его на пляже: он входил в воду в чём мать родила и тем заставил Джуду быстро оттуда уйти – он был первым мужчиной, которому удалось смутить её своей наготой. На острове он подрабатывал лудильщиком и помимо кривых подсвечников, тазов и посуды мастерил жестяные флейты. Их-то он и навязывал туристам в баре: они торчали у него из-за плеча, из красной торбы, как стрелы из колчана. «Это настоящие флейты, – говорил он, плюясь и шепелявя. – Ирландские настоящие флейты! Неважно, где они сделаны. Ирландия у меня в сердце – и это самые ирландские флейты в мире!» Вида они были жуткого, но деду удавалось довольно бойко сыграть на них Green sleeves. Тем же, кто лишён вкуса музыки, он обычно демонстрировал, как легко можно через флейту, зажав все дырки пятернёй, высосать стакан виски. У него это получалось мастерски. Все хохотали, кто-то кидал деду деньги и получал флейту на память об острове.
Он говорил, что все флейты одной длины, настроены в ре, и ему для этого камертон не нужен: они такой же длины, как мой уд, хвастался он. Но Джуда слышала, что флейты не строят, что каждая из них фальшивит по-своему, и даже в темноте было видно, что они вовсе не одной длины. Чёрт дёрнул её заявить об этом деду, намекая, что он уже и забыл, какой длины его уд. Бар рухнул смехом, а дед возьми и обидься. «Может, я уже стар, чтобы всю ночь протанцевать с тобой, но я ещё достаточно силён, чтобы заставить тебя всю ночь танцевать под мою дудку», – сказал он и предложил пари: он её обыграет или она его обтанцует. Джуда согласилась. Тогда дед достал из торбы другую флейту, лучшего вида и звука, видно, из родной Ирландии, флейту, которая служила образцом для остальных, и начал играть, притоптывая.
Он оказался не дурак в джигах, но с Джудой прокололся: она отпрыгала всю ночь и, конечно, перепрыгала его в этом поединке, за что получила связку жестяных флейт, которые тут же раздарила оставшимся в баре зевакам, и только одну взяла на память себе.
Она выкинула её на следующий день в море, когда поняла, что не может вспомнить ощущения от той, утренней флейты и музыки, которая шла с другой стороны рассвета. Весь день она ненавидела себя и с тех пор ненавидела джиги. Ей казалось, она предала то, что получила, разменяла на ерунду, на прыжки, на гоготание обкуренной публики. И лишь потом, выискивая свой танец в недоступном мире идей, она стала понимать, что разменять этот алтын невозможно: любая музыка, даже сипение хиппового деда на дурной флейте, было отражением той, вышней, из-под полы рассвета, как и любой танец был отчасти тем, который она искала. Разница лишь в степени искажения.
Но когда Джуда поняла это, ей нужен стал идеал, и ни на что другое размениваться она теперь не хотела.
На плеере оказался только один трек. Я успела прослушать его три раза, пока добиралась до «Маяковской».
Я шла по Садовой и чувствовала пришедшую от этой песни печаль. Сколько я помню людей, им всегда мечтается о боге. И о том, что кто-то придёт и их спасёт. Я иногда боюсь, не является ли наша мечта, мечта нежити о человеке, который освободит нас, своеобразным ментальным вирусом, подцепленным от людей. Думать так, конечно, неприятно – тогда вообще жить не хочется, а хочется кануть в Лесу навеки, как мама не рожала, наплевав уже окончательно на божественное в себе. Впрочем, мне часто этого хочется, отчаяние слишком близко живёт со мной, только руку протяни. И в эти моменты я думаю именно так, а в остальное время не думаю вовсе.
Нам, нежитям, легче: у нас длинная память, и если Яр или Александр утверждают, что избранные были, значит, это правда. Людям же приходится доверять мифам. Это очень неудобно. Может, поэтому первое, что они делают, если появляется совершенный, – уничтожают его с особенным сладострастием. Сколько я помню, так было всегда. В благородство человечества я не верю. Наверное, я слишком долго на этом свете живу.
Ём сидел на бортике, как в прошлый раз, и по его спине, по всей фигуре я догадалась, что настроение у него примерно такое же, как у меня. Это было приятно. Не придётся подстраиваться. Мне, конечно, это ничего не стоит, однако если так совпало, это куда
