– Буду, – кивнул Ём и смутился совсем по-детски. – А как же ты?
– Мне брат ещё достанет. Он теперь знает как.
И тут он склонился ко мне и поцеловал в губы. И что, скажете, это не стоит варгана? Пусть даже самого замечательного, воплощённой идеи варганности?
Так мы сидели и целовались. А вокруг звенела Москва. Закатное солнце жарило алым под закрытыми веками. Мир преломлялся в ушах, мир был музыкой.
– Ну слава богу, – сказал потом Ём, отстраняясь и глядя мне в глаза с такого расстояния, что яблоко ещё нельзя было пронести между нами. – Так давно хотел это сделать. А почему мы снова сидим? Мы так никуда сегодня не придём. Пошли!
Я кивнула. Мне показалось, воздух стал звенеть громче.
От Патриарших через Бронную – до Никитских ворот. От Никитских – по Арбату. По Арбату, по Арбату, мимо псевдорусских матрёшек и ушанок, мимо туристов, сутулого Окуджавы, мимо стены Цоя, о которой, если не знать, можно уже и забыть, мимо стёртых символов эпох и воспоминаний – до кипящего Садового и обратно. Обратно можно свернуть. Поплутать обшарпанными дворами. Вдохнуть запах кухонь множества ресторанов, запах затхлой Москвы и котов. Выйти в каньон Нового Арбата, пересечь его под землёй и устремиться на Поварскую. Мимо дома Ростовых. Мимо Гнесинки. Тут Ём обязательно вспомнит свою учёбу, расскажет два-три анекдота, будет смеяться, и я буду с ним смеяться, а перед глазами стоять будет совсем другая Москва, чьи анекдоты пахнут нафталином и должны писаться с ерами.
С Поварской главное свернуть вовремя – и снова дворами, снова тихими, безлюдными, вымершими дворами, где только один какой-нибудь карапуз будет гулять с нянькой да собака мелкой породы, раскормленная до габаритов придиванного пуфика, деловито будет вынюхивать столбики. Мимо всего этого выйдем на бульвар. Постоим у памятника Блоку. Постоим у Есенина с новорожденным Пегасом. Напротив Пушкина можно отдохнуть, поглазеть на толпу. Здесь всегда назначают свидания. Вглядываясь в лица, так увлекательно фантазировать, кто кого и для чего ждёт. А после снова нырнуть на Бульварное и устремиться по нему вниз, не оглядываясь, в звоне и трепете ранней весны, в пьяном кружении молодой Москвы.
А вы, бродили ли вы когда-нибудь в весенних прозрачных сумерках? Вдыхали запах влажной земли, ранней травы и молодых листочков? Ох уж эти клейкие листики! Ох уж этот скрип розового песка, который неутомимые дворники разбрасывают из трёхколёсных своих тачек. Откуда только берётся этот песок? С какой реки?
Впрочем, неважно. Ничто в этом мире неважно, если вы не бродили по бульварам в призрачных сумерках, не вдыхали пьяный их аромат, не видели преображение мира и не были при том влюблены. Послушайте, чего же вы сидите! Немедленно, срочно бросайте всё, бегите, найдите кого-нибудь и влюбитесь, влюбитесь накрепко, безоговорочно, безвозвратно, позвольте себе такую роскошь – забудьте про всё! И вот когда ваше сердце будет биться на алой ленте, как чихуа-хуа на поводке, когда все мысли – только об одном, а телефон будет забит эсэмэсками от одного абонента – вот тогда милости прошу на бульвары, и бродите, и дышите, пока от весенней прохлады, от влажного воздуха не посинеют губы и не онемеют пальцы.
И вот тогда вы меня поймёте. Тогда вы поймёте нас – меня и Яра.
Расстались мы на Тверской, в двух шагах от его дома. Конечно, Ём стал звать к себе, и, видят боги, мне было очень сложно отказать. Но я помнила о данном обещании. Время близилось к полуночи. Стоило поторопиться.
Я спустилась в метро и поехала в сторону «Коломенской». В голове моей был ветер, и что-то искристое бродило в крови. Стоя перед дверью вагона, я думала обо всём, но не о том, что меня ждало. А надо было сосредоточиться. Надо было взять себя в руки. Стараясь сделать это, я мельком взглянула на своё отражение в черном стекле – и вздрогнула: на меня смотрело человеческое лицо, легкомысленное, воздушное – но не моё, не моё. На какой-то миг мне показалось, что глаза источают свет жизни, вещество жизни, то самое, что есть в женщинах, особенно в молодых и счастливых. Но я знала, что у меня этого быть не может. У нежити, да и у жити этого не бывает. Я вгляделась и поняла: нет, это не моё, это Ёма, просто чудесным образом передалось от него мне. Это благодаря ему я становилась похожа на женщину. Это я-то – дух, след человеческий на песке. Я отвернулась от отражения – не было сил смотреть в собственные глаза. Стоило взять себя в руки, ведь то, что мне предстояло, могло случиться только с нежитью.
Прохладный вечерний воздух освежил. Я быстро добежала до парка, но тут меня ждало разочарование: на ночь он оказался закрыт. Я покрутилась у запертых ворот, как кошка, и пошла искать в заборе дыру. Она обнаружилась приблизительно в километре от главного входа. Нырнув в нее и быстро перебежав открытую площадку, я поспешила к нужному месту. Оставалось только
